Оксана Васякина - Рана

Сворачивая планер, я очень гордилась собой: я самостоятельно распланировала поездку, я еду в Сибирь, где не была уже почти десять лет. Я представляла себе это возвращение триумфальным, великолепным. Я уезжала из Сибири в девятнадцать лет запуганной девушкой с мутными представлениями о том, кем я хочу и могу стать. Теперь я должна была вернуться, чтобы самой себе предъявить новую себя. Меня ужасно расстраивало то, что моя книга стихов не успевала выйти в издательстве АСТ ко времени моей поездки. Я не могла презентовать ее там, к апрелю она еще не была напечатана. Книга была моей большой гордостью, и привезти ее в Новосибирск было бы очень кстати. Но мы очень долго ее собирали, потом она долго висела в листе ожидания на печать. В марте и апреле я ежедневно получала один за другим варианты верстки и вычитывала ее. То тут, то там копошились опечатки и неправильные переносы поэтической строки, где-то несколько слов слеплялись в длинное непонятное слово, где-то куски текста вообще были утеряны. Я нервно перечитывала файл pdf и одну за другой отправляла правки.

В январе, когда мама стала умирать, мне стало ясно, что мое триумфальное возвращение в Сибирь будет теперь не таким триумфальным. Конечно, оно сохранило ритуальный характер, но логика моего движения и чувствования изменилась. Все перенастроилось на траурный лад. Моя дорога превратилась в дорогу матери.

Теперь я сидела в своей московской квартире на проспекте Мира и смотрела в одну точку. Весь мир схлопнулся. Все, что я строила и воображала, стянулось в одну серую металлическую урну. Нам предстояла остановка длиною в два месяца. Дырочка, проколотая на карте. Нужно было чем-то себя занять. Я воображала себя австралийской аборигенкой, которая сидит под крохотным тентом в пустыне мира и, поглаживая свой ритуальный объект, боится двинуться с места, потому что любое движение приносит мучение и сдвигает пространство в неверном направлении. Любое движение бессмысленно, время здесь – главный объект наблюдения.

То, что мама собралась переезжать из Усть-Илимска в Волжский, меня нисколько не удивило. Ей тогда было около сорока трех лет. Она уволилась с завода, раздала комнатные цветы, продала дачный участок, выставила на продажу нашу двухкомнатную квартиру. Мама собрала все, что ей принадлежало и было нажито за двадцать пять лет. Стиральную машинку, мягкую мебель, стулья, столы, кухонные полотенца, погрузив в большой контейнер, отправила в Волжский. Месяцем позже уехала туда сама. В Волжском ее ждал Андрей, который ждал ее всю жизнь, он предлагал ей встречаться еще до моего рождения. Тогда они вместе работали на заводе, она – сортировщицей, он – водителем. Мама ему отказала, он женился и завел детей, а потом и вовсе уволился с завода. Иногда он таксовал недалеко от нашего дома, и когда видел маму, шедшую на рынок или остановку, предлагал ее подвезти. Мне уже было около двадцати, когда мама с горем пополам, силами Ж. и Андрея выставила Ермолаева из нашей квартиры.

Выставлять Ермолаева я сама пыталась лет с четырнадцати. Но после каждого скандала меня мучило горькое чувство вины за все сказанное ему в лицо. Мама же, привыкшая быть битой, униженной и не знавшая, как выбраться из этого ада, от вопроса, почему мы не можем выгнать его, только плакала. И честно отвечала: она боялась остаться одна. Сохранились фотографии тех времен – она, отечная, грузная, с красными пятнами на лице и шее, улыбается тусклой жалкой улыбкой, на ней безразмерный сиреневый халат. Я нашла эти фотографии, когда по маминой просьбе перебирала альбомы. Карточки стопкой выпали из клапана старого альбома, и мне стало не по себе. Я так долго не хотела помнить те времена и мою великолепную маму, до этого всегда блиставшую на семейных праздниках в маленьком черном платье, а теперь ставшую рыхлой, тяжелой, невыносимой, жалкой. Я быстро собрала фотографии и спрятала их обратно в альбом. Но душное, топкое чувство, которое появляется, когда вспоминаешь то, чего помнить категорически не хочешь, охватило меня. Я подняла голову на умирающую маму, посмотрела на нее, на ее искаженное болью лицо, на ее серые руки. И мне стало остро жалко тех лет, что она потратила на этого ублюдка. Она жила так, словно время никогда не закончится, а когда жизнь ее стала другой, время вдруг стало очень быстро заканчиваться. Быстро-быстро, как вода в треснувшем стакане.

К слову сказать, Ермолаев к моменту маминой смерти был уже мертв. Умирал он долго и мучительно, он гнил заживо. Когда я узнала о том, что с ним произошло, я искренне, звонко захохотала, потому что желала ему смерти много раз. Иногда мне хочется думать, что это я его убила силой своей ненависти. Но все было еще проще и прозаичнее: во время большого застолья в честь своего сорокалетия он крепко обнялся с братом, и тот нечаянно, из братской любви и нежности, как-то по-особенному сломал ему шею. Дальше за него решила провинциальная медицина: сначала врачи сулили ему инвалидное кресло, потом совсем ничего не обещали и напоследок просто забыли о его существовании. Когда его жене с большим трудом и истериками удалось ворваться в его палату, она обнаружила, что пролежнями покрыт даже его лоб. Сердце не выдержало, в легких скопилась жидкость, слабая печень сдалась, и, не дожив до сорока одного года, он умер.

Но пока он не умер и жил с мамой в нашей квартире, должен был появиться какой-то другой, отдельный человек. Им стал Андрей. Андрей, как всегда, таксовал на пятачке у остановки «Дружба», когда увидел маму. Мама стояла, ждала автобус и курила. Андрей подкатил к ней на серебристой «Ладе Приоре», опустил стекло, приподнял фуражку и галантно предложил подбросить ее. Потом предложил ей быть любовниками. Они были уже очень взрослыми, им было по сорок лет. Он уже давно ее любил, и она согласилась.

Хорошо звучит, как сказка. Но это совсем не сказка, потому что Андрей был женат и имел двух дочерей, дочери его возненавидели за измену матери, а жена решила, что если она с детьми уедет из Усть-Илимска в Волжский, родной город Андрея, все наладится и ей удастся перетащить его вместе с собой. Она не ошиблась. Они продали квартиру, собрали вещи и уехали.

Мама оказалась одна, впервые за много лет. Но Андрей позвонил через полгода и сказал, что в Волжском тепло и что он ее ждет. Она позвонила и сказала мне, что продает квартиру и едет в Волжский к любимому мужчине. Когда мама сказала мне, что переезжает в Волжский, я сделала вид, что удивилась, но на самом деле не удивилась. Мне было понятно ее желание сбежать из Усть-Илимска, было мне понятно и то, что побег возможен только тогда, когда даже дома ты чувствуешь себя бездомной. Просто отказаться от нажитого, просто бросить все и уехать в неизвестный чужой город, потому что все, что тебя окружает и тебе принадлежит, на самом деле тебе не принадлежит. Я сама чувствовала в себе эту бездомность – кажется, она появилась раньше меня самой. Представляя географию своей семьи по материнской линии, я понимаю, что двадцатый век был для нас веком дороги и бесприютности. Почему моя прабабка перебралась с Камчатки на станцию Зима? Как моя двоюродная бабка Миннегель Музафарова, по-русски для простоты названная Машей, оказалась в Сибири с маленьким братом, моим дедом Рафиком, на руках? Как вообще мы все появились в Усть-Илимске и какой ценой родилась сначала моя мать, а потом и я? О причинах говорить было не принято, было принято говорить о настоящем – о еде, тепле и жизни как способности. И я жила так. И я, как только у меня появилась возможность, сделала все, чтобы сбежать из Усть-Илимска. Мамино решение мне казалось органичным – нет ничего привычнее, чем срываться с теплого насиженного места и куда-то ехать. За лучшей жизнью, за спасением. Мама ехала за любовью. Как настоящая женщина.