Оксана Васякина - Рана

Нам осталось две комнаты. За квартиру площадью пятьдесят метров мы платили сущие копейки. Я нашла эту квартиру через хозяйку нашего прежнего жилья. На втором этаже особняка жила первая семья и мать хозяина, потомка советского архитектора Ивана Фомина. Его бывшая жена была издательницей книг для детей и подростков. А в соседней квартире жила вторая его семья – жена-француженка, переводчица художественной литературы, и двое детей-погодков. Остальная часть дома была на ремонте. Денег хозяевам постоянно не хватало, поэтому ремонт никогда не заканчивался.

Мы въехали в эту квартиру с одним матрасом и десятью коробками книг, второй матрас мне одолжила приятельница-философиня, жившая в соседнем доме. Больше у нас ничего не было. Но самое ужасное заключалось в том, что у нас не было любви. Поэтому поговорка про шалаш звучала здесь как издевательская насмешка.

Я настояла на переезде в двухкомнатную квартиру, чтобы получить свое личное пространство. До этого мы жили в двухкомнатной коммуналке вместе с несколькими знакомыми: теснота, вечный шум и чужая грязь выводили меня из себя. Впрочем, теснота и чужая грязь были одной из немногих тем, на которую мы с мамой могли поговорить по душам. Она ненавидела и то и другое. Ей, сорокапятилетней женщине, всегда жившей в отдельной квартире, однажды пришлось пожить в коммуналке. Когда она переехала из Усть-Илимска в Волжский, пока квартира не была продана, мама снимала десятиметровую комнату в шестикомнатной коммуналке. Там у нее украли золото и телефон, поцарапали стиральную машинку и вечно не давали спать после ночной смены.

Двухкомнатная квартира на первом этаже хрущевки, в которой мы жили до переезда на проспект Мира, не была разбойничьей, золота в ней не крали, и у меня не было имущества, которое можно было хоть как-то испортить. В ней в разные времена жили художники, гендерные исследовательницы, политические активистки и поэты. Но от этого квартира не становилась благополучнее. На этом фоне моя депрессия стала постепенно обостряться, тревожные приступы учащаться, а по ночам я мучилась от панических атак. Настаивать на переезде в другую квартиру было малодушно с моей стороны. Я нагло пользовалась привязанностью Леры. А она не могла отказать – так я решала денежный вопрос. Нет, я не брала у нее денег и не жила за ее счет, я просто знала, что жить вскладчину дешевле, и знала, что Лера подчинится мне. И пользовалась этим.

За свое малодушие я платила тем, что днями выслушивала претензии. Лера была абсолютно беспомощна в бытовом плане, и мне приходилось решать рутинные задачи – счетчики, покупка матраса, мытье окон. В новой квартире мне пришлось ободрать и выкрасить Лерину комнату самой, лишь бы не слышать ее нытья и претензий к тому, что я выбрала комнату побольше и почище. Этот монструозный симбиоз меня мало-мальски устраивал. Секса между нами не было давно, еще со второго месяца нашей совместной жизни.

Теперь я украдкой рассматривала ее тело. Оно было белое и рыхлое, она ходила плавно, как будто каждая головка суставов у нее была смазана жиром. Еще страшнее мне было от ее рук, они были розовые и вялые. Я рассматривала ее и все спрашивала себя, почему мы живем вместе. Я дивилась самой себе и собственной нерешительности. Мама учила меня всегда говорить правду, и я всегда говорила правду – в поэзии и в личных беседах. Но я не могла признаться Лере, что не люблю ее. Я тихо отравляла себя саму отвращением к ней и терпела; самое ужасное заключалось в том, что я держала ее рядом с собой. Я терпела ее визгливый голос и гавкающий смех. Она отвращала меня на физическом уровне. А я все терпела, и терпела, и терпела. В соцсетях я разглядывала фото нашей общей подруги Алины, но не была уверена в том, что нравлюсь ей. Такой простой и распространенный лесбийский сюжет. Только через полгода после маминой смерти, когда Алина приехала навестить нас в Москве, я смогла признаться ей в своей симпатии.

Лера вошла в мою комнату и с безразличием посмотрела на урну с маминым прахом. Мамино умирание окончательно забрало меня у нее. Теперь она не имела права канючить и жаловаться, требовать моего внимания и любви. Я имела легальную причину не включаться в нее эмоционально. И, похоже, ее это злило.

День шел к концу. На следующее утро я должна была идти на работу. Белый московский день, он быстро серел в саду у дома и превращался в черные сумерки. Снега почти не было, и деревья в саду казались грязными на фоне мутного неба и черной земли.

Она спросила разрешения лечь рядом со мной. Я впервые отказала ей. Мне нужно было быть и спать одной. Я гладила теплую голубоватую кошку, а кошка все бродила вокруг маминой урны и принюхивалась, терлась мордой о сталь, немного мурчала. Для нее это был новый предмет в доме, он пах по-новому.

Мне было лет шестнадцать, когда я впервые приехала в Новосибирск. В Новосибирске уже год жила и училась моя школьная подруга Олеся, которая была старше меня на пару лет. Она пригласила меня к себе на каникулы. Усть-Илимск – белый город пухлых сопок и тайги; зимой он ослепительный и спокойный, как пещера для жизни в тишине и безопасности. Вокруг него большая глухая тайга. Новосибирск – другой, тусклый, степной, и в нем всегда очень много ветра.

Олесю я очень любила и подчинялась ей. У нее были длинные тонкие мелированные волосы с косой челкой, узкий крючковатый нос, она постоянно кривлялась и шутила. Олеся любила трогать других людей, она могла сидеть, обнявшись со мной, и болтать по несколько часов подряд. Мне такая близость приносила мучения. Мама была холодная, она целовала меня лет до тринадцати, только на ночь и по праздникам. Поцелуи были тревожные, косые, они не передавали чувств, они были пустыми ритуальными поцелуями. Олеся могла прислониться к моей щеке теплыми мягкими губами и долго втягивать воздух вместе с моим запахом в себя. Она получала удовольствие от прикосновений. Меня ее прикосновения превращали в столб, я со смущением улыбалась и завороженно рассматривала ее смелые движения, то, как правильно у горла лежит ворот трикотажной футболки.

Я много раз видела ее грудь, мы часто менялись одеждой, а когда я заходила за ней, чтобы идти гулять, она переодевалась при мне. Они жили с матерью в малосемейном общежитии, спрятаться в нем было некуда: одна комната служила спальней и залом, другая кухней и кабинетом. У Олеси была большая грушевидная грудь, я часто рассматривала ее. Смотрела, как сквозь тонкую кожу просвечивают фиолетовые узкие и широкие вены.

Для нее я была подругой. Мы тусовались у Дома культуры Наймушина с компанией неформалов. Она научила меня курить план. Курить мне не нравилось – меня сразу тянуло в сон, но я ходила за Олесей по пятам. Она была моей подругой, я была уверена в том, что все женщины испытывают к подругам именно это – они смотрят завороженно, они хотят слушать, подчиняться, отдавать то, что другая попросит. Только спустя пятнадцать лет я осознала, что дружба отличается от всего этого. Но тогда моей дружбой было это чувство, а моей подругой была Олеся.