Оксана Васякина - Рана

Ее действия меня рассмешили, но я подумала о том, что визит вороны может быть знаком. Птицы – существа отдельные, обладающие собственной агентностью, всегда что-то значили для людей. Они приносили весть о беде и смерти, древние греки гадали на их внутренностях. Я тоже гадаю по птицам. Что-то очень старое, деревенское во мне поднимается, когда птицы приближаются.

В квартире на проспекте Мира окна были в сад, в саду было полно мелких пташек, названий которых я не знала. Весной кошка таскала в дом выпавших из гнезд птенцов, их называют слетками. За несколько месяцев до маминой смерти я сидела в своей комнате и работала. Я практически не выходила из дома, моя депрессия была настолько сильна, что я еле-еле могла дойти до кухни и открыть старый ноутбук, врачи подбирали для меня одну схему препаратов за другой, но ни одна из них не работала. От таблеток мне становилось еще хуже. Всю работу я делала дистанционно. Однажды я сидела с открытым окном у компьютера, потея от тяжести рабочей переписки. Окно было открыто, и я услышала аккуратный стук. Обернулась и на подоконнике увидела крупного воробья, который сидел и рассматривал меня, а когда я его заметила, чирикнул и, сорвавшись с подоконника, улетел. Я почувствовала странную тяжесть внутри себя, как будто в животе появилась неповоротливая темнота. Я знала, что что-то должно случиться. В этот же день мне позвонила мама и сказала, что у нее появились новые метастазы. Два, каждый размером с фасолину, мама сказала, что печень – неоперабельный орган.

В начале января следующего года я возвращалась с работы. Не помню, почему я шла домой так рано, но на улице было светло. Я зашла в «Перекресток» и купила сосисок, яиц и еще какой-то еды на вечер. Наш двор был в частной собственности, и зимой снег в нем убирал хозяин. Груды снега окружали тропинки и стоянку, снег никто не вывозил, за зиму набирались высокие плотные сугробы, хозяйские дети катались с них, как с горок, и выкапывали в них маленькие снежные землянки. Я увидела красное пятно на одной из этих груд и подошла поближе – на сером склоне сугроба лежал аккуратный крохотный снегирь. Грудь его была алая, но не как кровь, а как спелый южный томат. Мертвый снегирь как будто бы спал. Я поразилась этой птице. До этого я видела снегирей только на картинках в книжке и советских новогодних открытках. Теперь птица лежала перед моими глазами, и мне сложно было поверить в ее материальность. Я потрогала пушистую красную грудь указательным пальцем. Снегирь был твердый, и перья на его груди склеились в некоторых местах. Я поняла, что мертвый алый снегирь – это знак приближающейся смерти. Я вся оцепенела и смотрела на него, словно жду его воскрешения. Назавтра я получила эсэмэску о том, что мама перестала вставать.

А за день моего выезда в Волжский я увидела другую птицу. У самого входа в дом на середине тропинки сидел серый воробей. Он был жив, но очень тяжело дышал. Когда я приблизилась к нему, он не двинулся и продолжал сидеть на месте, мне даже показалось, что я слышу его шумное тяжелое дыхание. Тогда я сняла рукавицы, сгребла его в обе ладони и убрала от тропинки к углу дома. Я знала, что внутри этой птицы знак, что я должна помочь матери уйти без мучений. Именно поэтому, вернувшись в Москву после пяти дней жизни рядом с ней, я нашла способ определить ее в хоспис, где без чувств и боли она умирала несколько дней. Я много думала о том, что птиц тянуло ко мне и в этот дом потому, что из него я буду выезжать к мертвой матери и привезу ее именно сюда. Они чувствовали смерть и предупреждали меня о ней и о том пути, который мне предстоит проделать, о моем немом переживании ее смерти, о жизни с материнским прахом в одной комнате. Я знала язык птиц, а птицы знали, что я могу прочитать их сообщения.

Теперь смешная ворона мне не казалась такой зловещей. Смерть мамы перечеркнула значения явлений, ее мир схлопнулся и магическое предназначение птиц растаяло. Ворона просто любопытная птица. Она прилетела просто так. Ворона меня не знает, и смерть уже далеко, ее привлекли хрупкие зернышки и светлое мерцание фарфоровой чашки, она хотела поесть и немного похулиганить.

Недавно я заметила, что кроме звуков, доносящихся со двора и с дороги, есть еще другие: стук, скрежет и писк. Я долго ходила по квартире, пытаясь вычислить место, откуда доносится звук, а потом, уже раз в пятый выйдя на балкон, опустилась на колени и прислушалась. Внизу, в щели обшивки балкона маленькие птицы свили гнездо и высидели птенцов. Голоса птенцов переливались, иногда было слышно и чириканье старших птиц. Они живут рядом с нами, и их мир отдельный и очень хрупкий. Кажется, они не нуждаются в нас, чтобы просто быть и продолжать передавать жизнь из одного птичьего поколения в другое.

Когда на моем лобке стали проявляться тонкие волоски, я этого не заметила. Мама заметила их, я сидела голая на деревянной перекладине в ванной и парила ноги в красном пластиковом тазу. Мама приблизилась, чтобы помочь мне вылезти, она подошла ко мне с полотенцем и наклонилась достать мои распаренные ноги. Вдруг она зависла и потрогала пальцами с длинными ногтями мой пухлый лобок. Она перебрала пальцами несколько тонких курчавых волосинок, хмыкнула и отстраненно сказала, что я становлюсь женщиной.

Я не хотела становиться женщиной. Я хотела оставаться телом, которое я есть. Ведь становиться женщиной значило становиться матерью. Мать я страстно любила, но моя любовь была любовью, желающей обладать. Быть – значит равняться себе самой, но обладать подразумевает то, что ты имеешь то, что уже есть. А значит – не быть равной себе. А то, чем ты обладаешь, теряет свою автономность.

На следующий день я решилась потрогать волоски на своем мягком лобке. Это были волоски разочарования, траурные волоски. Они золотились и переливались, были жесткими в моих пальцах.

Я не становилась женщиной еще долго. Я противилась быть женщиной и не замечала пробивающейся груди, первых месячных, я не замечала, что тело мое становится женским.

Стоя у гроба матери, я посмотрела на себя: на мне были широкие черные джинсы и черная фуфайка, под которой я прятала собственное тело от себя и мира.

Мать умерла, не оставив после себя ничего: в ее потертом кнопочном телефоне хранились только СМС об оплате света и газа. После ее смерти я почувствовала, что внутри меня появилась новая пустота и медленно, на ощупь, начала проникать в нее. Я проникала в нее, мой язык и взгляд постепенно становились материнскими, как и мои бытовые привычки. Когда я смотрю на мир, я чувствую, что она смотрит на мир через меня. Я чувствую ее внутри себя постоянно.

После ее смерти моя поэтическая машина сломалась, забилась, как мышца. Когда приседаешь много раз, икроножные мышцы горят, становятся твердыми и больше тебе не повинуются. Именно это случилось с моей поэтической речью, она перестала мне повиноваться. Сломался язык, сломался орган производства поэтического вещества.