Оксана Васякина - Рана

Я пишу грубо и наотмашь, но все-таки кое-что я сделала после ее смерти, вокруг которой сгустилось все мое внимание. Я шла за ней в ее смерть и рассматривала то, как устроен мир умирания; я вспоминала, как распадалось ее тело. Лежа в темноте перед сном, я рассматривала образ матери и в воображении следила за ее умиранием. Мне было страшно туда смотреть, но не смотреть я не могла. Потому что за смертью не было ничего. Потому что смерть была единственным местом, в которое можно было смотреть и видеть.

А еще любовь. Но любовь сложнее смерти. В смерти действует один, а любовь – это пространство содействия. Я старалась спаять внутри себя любовь и смерть. Я не хотела пошлости, я хотела жизни, повседневной практики и труда. И тогда я написала стихотворение. Любовь приносила мне боль, и смерть приносила мне боль. Но любовь приносила боль события, а смерть – боль небытия. Здесь они и встретились, в боли.

В 1995 году каждые три месяца мама уезжала на сессию в соседний город. Она работала на заводе, а в Братске был техникум, в котором она проходила курсы повышения квалификации. После ее учебы в трюмо еще долго лежали ее чертежи, записи на кальке и тяжелые черные тетради в клеенчатых обложках. Клетки в тетрадях вытерлись, но оставался ее синий жирный почерк. Иногда я перебирала ее записи, в них мне все было непонятно – инженерные формулы, таблицы с сортами древесины, графики и чертежи деревоперерабатывающих станков. Казалось, в этих бумагах хранится влажность. Они были тяжеловатыми, разбухшими и желтыми, как свежее дерево. Они пахли чем-то кисловатым и сухим. Листы прилипали к пальцам, они хранили на себе тонкую пленку древесной смолы.

Мама уезжала и оставляла меня с отцом. И все рассыпалось. Мама была матрицей, она структурировала время и пространство. Отец кормил меня слипшимися макаронами, а по дому бродили его друзья. В сад он меня не водил, я была одна. По телевизору я могла смотреть только два канала, но по ним не показывали ничего, что могло меня заинтересовать. Я, пятилетняя, была предоставлена сама себе. Еще был видеомагнитофон и всего одна кассета. На первой части кассеты были записаны клипы группы Enigma, помню страшный завывающий голос и аналоговый видеоэффект, с помощью которого человек парит на флуоресцентном фоне и двигает руками. Этой записи я боялась, было в ней что-то зловещее. На второй части кассеты был записан фильм Алана Паркера «The Wall». «Стена» вся была пронизана антимилитаристским пафосом, натуралистические изображения войны не были похожи на те военные хроники, что были доступны по телевизору. Я закрывала глаза, когда в самом начале фильма после взрыва камера плыла по телам раненых и останавливалась на мужчине с полностью замотанной окровавленными бинтами головой. Его лица не было видно, он весь был телом войны, страшным, проживающим боль и ужас. Обмотанная бинтами голова была похожа на те маски, которые в массовых сценах фильма были надеты на детей и взрослых. Я не знала нужных слов, но чувствовала сообщение фильма: нам страшно, и мы все равны перед тоталитаризмом и смертью.

Мультипликационные вставки – марш молотков и гениталиеподобные судьи – отвращали. «Стену» я крутила снова и снова, просматривала фильм по несколько раз за день. В пять лет я могла нажать на кнопку видеомагнитофона, но не могла понять, что именно меня завораживает в этом натуралистическом изображении человеческих страданий. Теперь я понимаю, что дело было в мальчике, главном герое фильма. Он был очень одинок. Вместе с ним я бродила по игровой площадке и подходила к незнакомому взрослому, чтобы тот покатал меня на карусели. Вместе с ним я находила огромную больную крысу в рыжем закатном поле. Вместе с ним хоронила друга-крысу в канале. Фильм буквально кишел образами мертвых тел и умирания, меня завораживало то, что все в фильме прошито темой смерти, она была началом и причиной всего, что происходило с героем. Полагаю, здесь истоки моей крепкой привязанности к детальному осмыслению телесности: мертвой, живой, умирающей. Здесь хранится исток моего пристального взгляда туда, куда обычно не смотрят, не желают смотреть.