Оксана Васякина - Рана

В прошлом так много вещей, что, кажется, я смотрю на мир сквозь тюль. Эти вещи сеточкой наброшены на мою голову. Сквозь кухонное окно я вижу простирающийся желтый холм. Травы под ветром ложатся на нем то так, то сяк. Они похожи на грубый ворс и одновременно – на черточки на мягком капроне.

На что похоже проживание, если прошлого нет? Наверное, это свет бесконечный и длящийся день. Нет, я не купалась в прохладной воде водохранилища и не несла в ладонях полумертвого детеныша выдры. Нет, я его не роняла на камни. Нет, я не видела смерть. Нет, я не курила вот так, глядя сквозь ветер. Глядя, как ветер рябит предштормовую зацветшую воду.

Я не видела ничего. Память, как фату, можно отбросить на затылок и рассмотреть тревожного воробья сквозь створки балкона.

…

Я пишу письма для нее каждый день. Пишу так, как если бы она жила за рекой и хромая почтальонша их доставляла. У почтальонши сиреневый берет с брошью, бежевые рейтузы и калоши в капельках серой весенней грязи. Она, хромая и грузная, идет сначала вдоль берега, а потом с берега ступает на воду. И идет, идет, пока мой взгляд совсем не потеряет из виду ее силуэта. Я пишу письма для нее каждый день. Там черепки шершавых амфор, катышки эпидермиса и все другое, что мне кажется знаками наивного прощания и прощения. Или признания.

…

Смерть женщины разрушает мир окружающих ее людей. Происходит схлопывание, как если бы в один момент стены твоего дома обрушились, а ты осталась стоять в домашних тапочках, с книгой в одной руке и кухонным полотенцем в другой. Смерть женщины, даже жестокой женщины, – это не смерть мужчины. Женщина – оболочка и гарантия твоего мира. Это она длит тебя в будущее и оставляет место в прошлом для тебя. Она – условие твоего опыта и его интерпретации.

Когда она умерла, я оказалась голой на дороге.

…

Каково снимать с печки турку и понимать, что вот она – кромка времени. Чувствовать ее – привилегия живых людей.

…

Память – это пергамент. Хрупкая коричневая мембрана. Она из кожи убитого животного. Это очень дорогой материал, он не может вместить в себя многое. Приходится смывать текст за текстом, изображение за изображением, чтобы нанести новые. Старые изображения не умирают, они остаются разводами на бычьей шкуре, а еще – царапинами пишущего предмета. Человек – аналоговое существо, очень древнее. В человеке по-прежнему есть место для памяти и стертых вещей. Видишь, я надавила ногтем на упругий стебель едко пахнущего тюльпана, и жидкость проступила в полумесяце раны. Какая старомодная метафора: пергамент и цветок. Цветок и пергамент – теплые вещи, я их сохраню.

…

Ты попросила написать стихотворение для тебя. Это очень просто – писать стихи. Все умеют писать стихотворения. Но я, кажется, не умею. Писать стихотворения – это как вылизывать кожу камня. Или слушать шелест сигнальной ленты на детской площадке. Стихотворение – очень простая вещь, оно сделано из звука и тела. Как и любое вещество, у которого нет никакого применения, но в котором есть острая необходимость. Зачем Катулл писал свои любовные элегии? Это было две тысячи лет назад. Страсть к письму, к вылизыванию камня была и в этом древнем человеке. И во мне она есть. Особенно когда я вижу, как белая с рыжими пятнами уличная кошка пересекает пустой двор. Тогда я могу что-нибудь написать для тебя.

Когда я вижу красную шапку новостройки за железнодорожными путями, я могу что-нибудь написать.

Я могу что-нибудь написать, когда слышу далекие звуки.

…

Вот все пишут и говорят: женское письмо предельно телесно. Но что можно сказать о лесбийской лирике? Здесь телесность возведена в квадрат. Постоянное называние жидкостей и составных частей вагины и грудей. Утверждение зеркальной женской сексуальности. Если я смотрю в вагину, как в глазок, и вижу там алую свершающуюся вселенную, могу ли я оторвать взгляд и посмотреть поверх живота, мимо куполов грудей, в глаза? Стоит ли мне свести весь свой опыт к проживанию удовольствия от пенетрации пальцами? Хочу ли я быть вагиной на ножках без времени и дыхания?

Я не хочу бросаться в котел липкой горячей анонимности. У меня есть ум, характер, опыт, и я желаю смотреть поверх живота.

Я желаю писать о любви не как о вселенной траха. Но как о пространстве комнаты, в котором в сумерках встречающиеся взгляды рождают тепло и путь. Я желаю смотреть поверх живота, в глаза своей возлюбленной.

…

Письмо – это медленное приближение. Что я хотела сказать? Я всего лишь хотела написать о том, какой я бы хотела видеть любовную лесбийскую лирику. Но задала слишком много вопросов. Принесла сюда камни, истлевший пергамент. Что еще? Синтетическое черное кружево, тревожный голос полицейского, который доносится из патрульной машины. Мне всего лишь хотелось написать о любви. Письмо – это приближение к любви. Наверное, это так.

Письмо – это путь.

Порой путь заключен в петлю.

Женщина неотделима от пространства. Если гаснет женщина, ее квартира увядает. Когда я возвращалась в нашу усть-илимскую квартиру после переезда в Новосибирск, мама уже была в плохом состоянии, она тяжело пила, и ее окончательно съел мужчина, с которым она жила тогда. Я помню материнский дом как стерильно чистое пространство, мама наводила порядок каждое воскресенье: терла плинтусы, чистила унитаз и кухонные шкафы. Квартира пахла «Белизной» и чистящим средством, все имело свое место, свое назначение и свой смысл. Никаких лишних сувениров и салфеточек, только чистое незахламленное пространство.

После школы я уехала жить в Новосибирск. Вернувшись через год после отъезда, я заметила толстый слой пыли на рамке с моей фотографией, а на унитазе – бурый ободок там, где накапливалась вода. Моя комната с детскими обоями в обезьянках и островах стала кладовой. В ней поверх моих подростковых постеров с Земфирой и рэперами были поставлены сегменты шкафа-стенки, а в углу я увидела электрическую плиту, на которую мама складывала старую одежду. Небольшая комнатка уменьшилась еще сильнее. Это уже была не моя комната и не мой дом.

Но в ней стоял все тот же старый раскладной диван. На таком диване в фотоперформансе «Двойная игра» Анна Альчук и ее партнер по проекту лежат в позах томных дев, читающих бульварный роман. От этого дивана болит спина, и я спала на нем, когда приезжала в нашу усть-илимскую квартиру.

Мамина квартира в Волжском так же чахла по мере того, как мама ослабевала. Я видела, что мама уже не может так тщательно следить за ней. Я видела желтоватый налет на моющихся обоях в кухне и столпотворение открыток, заправленных за маленький янтарный пейзажик в деревянной раме. Мама сохраняла прагматическое отношение к пространству, но, слабея, она становилась сентиментальной. На стене висели акварельный рисунок маминой подруги юности, открытка от меня и масса каких-то картинок, календариков, валентинок, которые я бы сочла за мусор.