Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

После окончания войны Кокто жил попеременно на юге Франции и в Мийи-ла-Форе неподалеку от Фонтенбло, в доме, который превратил в очередной свой шедевр – безупречный по убранству, уюту, приветливости, ощущению вечного детства. Деревянная лошадка, сошедшая с карусели XVIII века, соседствовала с поражающей воображение сиреной и геральдическим львом. Поэзия дома. В то время он занимался главным образом декорированием, оформил две часовни (в Вильфранш-сюр-Мер и Мийи) и мэрию в Ментоне, проявив незаурядные способности и в этом деле. Продолжали выходить в свет его стихи («Светотень») и эссе («Дневник незнакомца»), ставились пьесы («Вакх»). Эти сверхчеловеческие труды истощали его силы. Тяжелый сердечный приступ поставил его на грань жизни и смерти. Вечно служащий предметом разногласий и мишенью для всевозможных недоброжелателей, он забрал себе в голову, что Французская академия должна стать «прибежищем для преследуемых художников, которых обвиняют в индивидуализме».

Однажды вечером, в гостях у нашего общего друга, он после ужина взял меня за руку. «Мне хотелось бы с вами поговорить, – сказал он. – Вот что… Вы, должно быть, не раз слышали, что я не испытываю ни малейшего желания сделаться членом Французской академии, больше того – что я отказался бы от этой чести, если бы она была мне предложена, потому что для меня это означало бы отклонение от моего пути и признание жизненного поражения… Так вот, это не так. Если бы Академия пожелала меня принять, мне бы это доставило огромное удовольствие… Вопреки тем россказням, которые обо мне ходят, я всегда глубоко уважал и даже любил традиции. Мне кажется, нет большей глупости, чем конформизм нонконформистов. Но это еще не все. Мне необходима опора, поддержка друзей. Вы и представить себе не можете, каким нападкам я подвергался, как меня преследовали и травили… Да, я знаю, что многие считают меня избалованным и взбалмошным ребенком. Всю жизнь я страдал из-за этого заблуждения… Я – ремесленник, труженик, мастер слова… Решать вам. Если вы считаете, что у меня есть серьезные шансы, если захотите меня поддержать, я выставлю свою кандидатуру».

Я подумал, что, отвергнув Кокто, мы поступили бы дурно по отношению не только к нему самому, но и к нашему учреждению. «Я буду всемерно помогать вам», – пообещал я. Он прошел в Академию без всяких затруднений, очаровав при встречах будущих собратьев. Позже, принимая его в стенах Академии, я сказал ему: «Некоторых из наших прорицателей удивило ваше скорое избрание – у нас подобное случается довольно редко. Они не верили в ваш успех. Да вы и сами не слишком верили в него. Вы думали, что всякий истинный поэт – дитя и было бы дерзостью с его стороны занять место среди взрослых. Но взрослые любят детей и поэтов. Каждое свое посещение вы превращали в произведение искусства. Ваше умение вести беседу, ваши высказывания, поражающие здравомыслием и парадоксальностью формы, принесли вам не один голос. Вы не вызвали бы неудовольствия собеседников, даже превратив разговор с ними в монолог, но вам достало такта поддерживать диалог, и вы с полным правом могли бы повторить слова английского короля, с которыми тот обратился к придворному: „Да попробуйте же хоть изредка возражать мне, чтобы нас стало двое“».

Торжественное заседание по случаю приема в Академию стало триумфом Кокто. На набережной Конти собралась толпа, показав тем самым, как много у него читателей. Он с удовольствием вошел в здание под долгую барабанную дробь, ему понравились гвардейцы, встречавшие его с воинскими почестями, и зал, заполненный коронованными особами и поэтами. В ответ на его речь я напомнил ему милую историю, которую слышал от него в Мийи-ла-Форе: «Родители вашей племянницы сообщили девочке, что ангел только что принес ей братика. „Хочешь на него посмотреть?“ – спросил отец. „Нет, – ответила малышка, – я хочу посмотреть на ангела“. Мы ничем не отличаемся от вашей племянницы. Нам хочется увидеть не очередного академика, а ангела».

Надежды наши не были обмануты, мы увидели ангела, то есть сердечного, умного и надежного собрата, верного себе в лучших своих проявлениях. Его место было в самом веселом углу, где сидели Марсель Ашар, Анри Труайя, Марсель Паньоль и Пьер Гаксотт, позже к ним присоединился еще Рене Клер [238]. Резкие черты лица Кокто, его непокорные волосы и засученные рукава добавляли нашей устоявшейся компании своеобразный и изысканный оттенок. Он чувствовал, что его любят и уважают, и я думаю, что он был с нами счастлив. Но, даже будучи счастливым, Кокто никогда не забывал о смерти. «Каждый носит в себе свою смерть и успокаивает себя собственными выдумками, будто она – всего лишь аллегорическая фигура, появляющаяся только в последнем акте… Искусно меняя обличья, она даже тогда, когда мы, казалось бы, бесконечно от нее далеки, присутствует в самой радости жизни. Она в нашей молодости. Она в нашем росте. Она в нашей любви».

Одним утром 1963 года тщательно выверенным движением затянутой в перчатку руки она подала знак состоящим у нее на службе исполнителям.

Похороны Кокто в Мийи-ла-Форе были необыкновенными – все складывается так безукоризненно только тогда, когда люди прощаются с тем, кого очень любили. В этот октябрьский день чистое небо с проплывающими по синеве крохотными белыми облачками казалось весенним. Солнце щедро заливало лучами маленький городок. За гробом, покрытым трехцветным шелком и чудесными цветами, шли друзья. Окруженная белыми домами площадь перед мэрией напоминала лучшие полотна Утрилло. Рядом с префектом и академиками выстроились пожарные в медных касках. Это соединение официальности с сельской простотой очаровало бы Чародея. Нам казалось, что, если бы Кокто сам распоряжался этой церемонией, она прошла бы точно так же, став очень простым гимном дружбе. Певчие из церкви Святого Евстафия исполняли великолепную музыку. Затем процессия проследовала через весь город к расписанной Кокто часовне; могила была вырыта позади нее на лужайке, среди простых лекарственных трав, чьими изображениями Кокто украсил свою фреску. Речи были такими же простыми, но прекрасными и трогательными. На ветках, среди желтеющих листьев, сидело несколько еще не улетевших птиц. Поэт упокоился навеки теплым незабываемым днем. Нам было грустно оттого, что мы его потеряли, и радостно оттого, что мы смогли дать ему то, чего он сам себе желал бы. Мы оплакивали его смерть и провожали бессмертного, обретшего не то «скудное и сдобренное лаврами» бессмертие, которым тщится наделить официальное признание, но то подлинное и прочное, какое живет в сердцах и умах.