Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Точно так же он писал стихи и прозу. Долго прицеливался, а потом почти не правил. В поэзии у него последовательно сменились два стиля: первым был стиль его шальной молодости – стиль парада, ярмарочной музыки, вербальной фантазии и игры слов. Игры подчас трагической. Как, например, в «Ангеле Эртебизе»:

Обратите внимание на то, как расположено в строке слово «Огонь!». Кокто уверовал в игры в духе Малларме, подражал его «Удаче». В то время он еще грешил избытком украшений и ухищрений, но вскоре они ему наскучили, и он успешно перешел ко второму своему поэтическому стилю, напоминающему сочинения поэтов XVI века с их необычными инверсиями.

А это четверостишие словно позаимствовано из сонета Дю Белле:

«Подражание», «стилизация», – говорили его хулители. Но Пруст и Валери утверждали, что художник учится, подражая, и доказывали это собственным примером.

В прозе Кокто стремился к экономному и энергичному стилю. Он принимал первое же слово, продиктованное музой, даже если это слово было не вполне подходящим – и особенно если оно было неподходящим. «Замысел рождается из фразы, как сон – из положения тела спящего». Его наставником в прозе был Монтень, который всегда говорит то, что хочет сказать, и так, как скажется. Слог у Кокто шероховатый, тяжелый. Перечитывая написанное, он стыдится только украшений. Он хвалит Чарли Чаплина за то, что после каждого фильма тот избавляется от лишнего – «трясет дерево». Чаплин говорил: «Оставлять надо только то, что крепко держится на ветках». Кокто знает о себе, что стилем он владеет лишь до тех пор, пока хранит верность своей истинной природе, и что может менять курс лишь в очень тесном пространстве.

Он часто повторял, что всякий художественный прогресс есть прогресс нравственный. Чистота стиля очень зависит от скромности, верности суждения, душевной красоты. Виктор Гюго, указывая на сходство слов «virtuosité» и «vertu», считал: «В слове „виртуозность“ слышится отзвук добродетели». Кокто был с ним согласен: «Если бы у меня была такая возможность, я с удовольствием открыл бы институт красоты для душ – не потому, что моя собственная прекрасна или я обещаю творить чудеса, но для того, чтобы клиенты заботились о внутренней стройности». И в самом деле, именно внутренняя осанка определяет внешние черты. Творение – всегда портрет, хранящий память о своем творце.

Приемы Кокто-романиста не переставали совершенствоваться. «Великое отступление» – автобиографический роман. У его героя Жака Форестье волосы торчат во все стороны, и, не в силах их укротить, он ходит растрепанный, что делает его похожим на автора. «Репутацию остроумного человека он приобрел благодаря живости ума. Он созывал рифмы со всего света. Под рифмами мы понимаем черт знает что… Возделывая неплодородную землю и выпалывая сорняки, он стал раздражительным, и это плохо вязалось с его добротой. Кроме того, из стройного, каким был раньше, он сделался тощим, из легковозбудимого – человеком с содранной кожей». В Форестье мы легко узнаем самого Кокто и его стиль.

«Самозванец Тома» тоже отчасти близок автору. У Гийома Тома де Фонтенуа много общего с Кокто. Их приключения на войне очень похожи. «Тома, как любой ребенок, воображал себя не тем, кем был: один раз – кучером, другой раз – лошадью». Заигравшийся в войну герой в конце концов погиб по-настоящему – с Кокто едва не случилось то же самое. В этом романе удачны сатирические портреты светских дам, отправляющихся на войну, врачей, священников.

«Ужасных детей» делают почти шедевром незабываемые картины и образы: жестокий красавец Даржело, школьники в снегу, а главное – детская комната. Кокто превосходно умеет описывать дома и жизненные уклады, изумляющие всякого здравомыслящего человека. А главное, он обладает редким даром: в нем самом сохранилось достаточно детскости, для того чтобы любить детей и описывать их священные игры. «Ну что, берем?» – «Что берем, куда?» – «В сокровищницу». – «Что берем в сокровищницу?» – «Портрет того малого, который запустил в меня снежком». Дети «отправляются» в мир грез. Потом, вырастая, они уже никуда не «отправляются» и напропалую плутуют в игре. Но дух комнаты не дремлет, и всем им придется умереть молодыми. Любая история у Кокто завершается, как правило, смертью. Да и возможен ли другой конец?

Мы описали кривую театрального пути Кокто. Бульварный театр угасал, когда он пришел в него. «Надо было переходить к другим упражнениям» – отсюда его обращение к Античности («Антигона», «Эдип», «Орфей»), Средневековью («Рыцари Круглого стола») и сюрреалистическому фарсу («Парад», «Новобрачные на Эйфелевой башне»). Затем наступило время, когда он начал сам себе возражать: «Расин, Корнель, Мольер были бульварными драматургами своего времени. Поймите правильно: „бульвар“ означает массового зрителя. Именно к нему и обращается театр». Отсюда возвращение Кокто к жанру бульварной трагедии: «Ужасные родители», «Священные чудовища», «Адская машина», «Двуглавый орел».

Его вклад в искусство кинематографа не с чем сравнить. Одним из первых среди писателей он понял, что экранное искусство не менее пригодно для рождения шедевров, чем проза или театр. Кинематографист пишет световыми чернилами, но законы стиля остаются прежними: суровая простота, ритм, смиренное подчинение потребностям ремесла. Пусть камера на рельсах кажется неповоротливой – большой художник сумеет воспользоваться открытиями, которые только с ее помощью и можно сделать. Так из мрамора с изъянами Микеланджело извлекал лучшие свои творения. Кокто хотел быть в кинематографе не поэтом, со стоном снисходящим до технологии, но практиком, знакомым с любым ремеслом на съемочной площадке. «Мой метод прост, – говорил он, – не заботиться о поэзии. Она должна приходить сама собой. Одного упоминания ее имени довольно, чтобы ее спугнуть».

Тайна, как и поэзия, приручению не поддается. Она ускользает от того, кто ее домогается. Она сама шла в руки к Кокто, который ждал ее, затаившись в павильоне в окружении собственных воспоминаний. Самые прекрасные мифы приходят к нам из глубины веков. Он встретил их, омолодил и сотворил новые мифы. Именно он, наравне с Бунюэлем [243] Бунюэль Луис (1900–1983) – испанский и мексиканский кинорежиссер. – Ред. и Рене Клером, стал одним из первых снимать фильмы-поэмы. «Кровь поэта», «Красавица и Чудовище», «Вечное возвращение», «Орфей» навсегда останутся украшением наших фильмотек. Подобно Свифту, Кокто понимал: рассказывая странную историю, рассказчику особенно важно оставаться реалистом. Надо кодировать незримое и подробно описывать невероятное. Правдоподобие рождается лишь там, где автор погружает тайну в повседневную жизнь. Вот почему у Кокто Смерть сопровождают мотоциклисты, вот почему он заменяет судей в преисподней чиновниками в пиджаках, а по радио у него передают шифрованные сообщения из загробного мира. Таким образом достигается впечатление властной и таинственной красоты. Великие мифы сами расскажут о себе.