Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

В прекрасной новелле под названием «Узор ковра» Генри Джеймс [239] Генри Джеймс (1843–1916) – американский писатель, большую часть жизни проживший в Европе. утверждает, что в жизни и творчестве художника всегда существует скрытый в переплетениях арабесок мотив, который и заключает в себе его тайну. Высказывая свои мысли, Кокто использовал самые разнообразные формы. Какая же тема проходит красной нитью через его многочисленные и на первый взгляд столь непохожие произведения?

Кокто понимал, что уловить ее нелегко, и это одновременно и печалило его, и успокаивало. Он страдал, чувствуя, что, хоть он и знаменит, его почти не знают.

Будучи на виду, он оставался невидимым: воспользовавшись его собственным многозначным и многозначительным выражением, я бы сказал, что на него «плохо смотрели». Легенда, неотступно преследовавшая Кокто, скрывала его, мешала увидеть, поначалу сделав из него легкомысленного подростка, освещенного яркими разноцветными лучами дягилевских прожекторов, а затем превратив его в чародея, создающего свои поэмы, романы, драмы, фильмы, балеты, рисунки и пастели одним мановением волшебной палочки. Настоящий Жан Кокто, серьезный и трудолюбивый, свой образ ненавидел и бежал от него, как от чумы; он руки бы ему не подал. Он и жил большей частью не в Париже, для того чтобы держаться от него подальше: «Отпускаю его, моего двойника, с миром, пусть пляшет под вашу дудку, – таков удел марионеток».

У этого легендарного двойника не было с ним почти ничего общего. Кокто часто упрекали в том, что он хватается за все подряд, но это совершенный вздор. Он менял лишь средства, при помощи которых старался донести все те же истины. В бутылку можно поочередно наливать белые, красные, зеленые или черные жидкости, но форма ее от этого нимало не изменится. Каждую из девяти муз он просил рассказывать о его трудах и страданиях и с каждой из девяти сестер расставался, лишь взяв у нее все, чему она могла его научить. «Если я пишу, то пишу, – говорил он, – если я рисую, то рисую; если я высказываюсь с экрана, я покидаю театр; взявшись за пьесу, бросаю фильм; и скрипка Энгра [240] Энгр Жан Огюст Доминик (1780–1867) – художник, живописец и график. В данном случае имеется в виду фотография художника и фотографа Ман Рэя (1890–1976), сделанная в 1924 г. и изображающая женское тело как скрипку. Фотография обыгрывает каламбурный фразеологизм «это его скрипка Энгра ( фр . violon dʼIngres)» в значении «это его „конек“, слабость, любимое занятие». Энгр любил играть на скрипке и изображал одалисок в тюрбанах. – Ред. мне по-прежнему кажется лучшей из скрипок».

Поэму или роман, фильм или спектакль он неизменно составляет из одних и тех же алхимических ингредиентов: ангел, роза, петух, статуя, лошади, мрамор, лед, снег, стрельба, пули, пляшущая в фонтане яичная скорлупка, смертельно раненный ребенок, окровавленные губы, комната в беспорядке. Он всегда создавал одну и ту же пьесу, писал одну и ту же книгу, сочинял одни и те же стихи, выражал все те же чувства, высказывал все те же мысли. Что это были за чувства? Что за мысли? И кем был Кокто?

Прежде всего – поэтом, и он был совершенно прав, понимая это слово в куда более широком смысле, чем просто «автор рифмованных сочинений». Для него поэт – это мифотворец, который с помощью чар и заклинаний помогает разглядеть подспудную красоту и тайну мира. Поэт заново создает вселенную, используя ритмы, выбирая слова, отягченные мифами, высвечивая подробности, которых до него никто не замечал. Он и сам не знает как. В нем обитает ангел, и этот ангел – лучшая часть его самого, «ледяной и мятный, снежный, огненный и эфирный ангел». Своему внутреннему ангелу Кокто дал имя – ангел Эртебиз, и он тщетно пытался оградить свой покой от этого чужака, который являлся им в большей степени, чем он сам.

В действительности ангел Эртебиз – не ангел, это та сверхличность, которую каждый носит в себе. Правильнее было бы говорить не о вдохновении, а о выдыхании. «Мы все вытаскиваем из себя, – говорил Кокто, – мы это выдыхаем, изливаем. Каждый из нас вмещает в себе ангела, и мы должны быть хранителями этого ангела». Неудивительно, что ему не давал покоя миф об Орфее. Он был одновременно и Орфеем, и ангелом Эртебизом. Одна его половина вела другую в ад, чтобы вывести оттуда Эвридику его воображения. Его ангел истязал его. «Я хочу жить, – говорил ангел, – а ты можешь и умереть, велика важность!» Но этот мучитель был и его единственным утешителем. Кокто, как и все люди, увязал ногами в тине, жил как мог; ангел хватал его, выдергивал из «ласковой человеческой грязи», помогал справиться со своим даром. Не так легко себя вылепить, но переделать еще труднее. И все же он себя переделал, отказавшись идти по пути наименьшего сопротивления. Почерк его становился все более стремительным, он тратил все меньше слов и избавлялся от прикрас. Он все чаще старался, как он говорил, попасть в яблочко, а не удивить хозяйку тира. С годами его суровая требовательность возрастала. Ангел в нем одерживал верх.

Но реальный мир не склонен втискиваться в формы, которые навязывает ему поэзия. Поэта преследуют грубые и сильные чудовища. Кокто был для них особенно лакомой дичью. Он обостренно чувствовал одиночество, в которое погружен человек, невозможность соединиться с теми, кого любишь, – словом, трудность бытия. Нам, восторженно любующимся вспышками его остроумия, невозможно себе представить, что на площадку, с которой запускали фейерверк, опустится ночь и от всего этого волшебства останутся лишь обугленные трубочки. Жизнь поэта выглядит танцем, но, подобно акробату, он танцует над пропастью: если оступится, разобьется насмерть. Воспользовавшись милой нашим романтикам мыслью о том, что поэт пишет собственной кровью, Кокто снял незабываемый фильм.

Очень рано красная нить вывела его к лику смерти. Она представлялась Кокто очень красивой молодой женщиной в белом медицинском халате и резиновых перчатках; речь у нее быстрая, голос резкий и равнодушный. За ее лимузином следуют мотоциклисты в черном, ее подручные.