Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

В фехтовании он согласен с Аленом, который владел рапирой и полагал, что легкость руки, стремительность выпадов, которые демонстрируют нам мэтры фехтования, являются примером для ума. «Почтенное искусство, отшлифованное веками практики, спасение и честь свободных людей, чей опыт не только не усложнял его, но все больше совершенствовал и упрощал». Техника, мораль, эстетика – три принципа этого вида спорта всегда являли собой единое целое. В молодости я много участвовал в поединках, которые есть не что иное, как состязание противников в уме и быстроте реакции. Прево справедливо отмечает, что характеристики тенниса и фехтования совпадают: «Сложные рефлексы, все движения подчиняются взгляду, правила учтивости – все здесь есть». В спорте соблюдение учтивости и даже смирение во время состязания – не последняя доблесть. Достойный проигрыш – это тоже победа.

Еще более сложный вид спорта – командный. Жан Прево не просто играл в регби, он буквально всем телом чувствовал накал игры. Мне нравится его «Жалоба доблестных форвардов»:

«Мы бьемся и тесним противника с первых минут борьбы, а господ фланкеров [361] Фланкеры и хукеры (далее в тексте) – название игроков в регби. забавляют наши ошибки, за которые мы расплачиваемся. Наши уши отдавлены касками, наши суставы горят от боли, но мы рвемся вперед. Мы летим кубарем, мы раздавлены, наши тела помнят боль от вражеских ударов локтями, коленями и бутсами на шипах, забитых грязью, но мы напираем, мы атакуем. Схватка [362]катается по полю, трясется и разваливается. Вся эта людская масса тяжело дышит и пахнет диким зверем. Хукеры бездельничают, коридор завален, каждый сантиметр поля дается нам мучительно, но мы рвемся вперед и вперед».

Думаю, Клоделю понравился бы этот гимн, и кто знает, не мелькнула бы перед ним тень Гомера?

Старость атлета… С ее наступлением он внимательнее относится к своему телу, к отказам мускулов, он чувствует приближение смерти гораздо раньше, чем большинство людей. «Его внешний вид все еще великолепен – про него будто в насмешку говорят: „Он в самом расцвете сил“. Но сам-то чемпион знает, что время рекордов безвозвратно ушло. Даже рядовой спортсмен, пешка в спорте, понимает, что время победных стометровок для него закончилось, что пора отказаться от футбола, что отныне спортивные показатели будут все хуже и хуже. Молодые с бессознательной жестокостью выжидают и, когда он ослабеет, обгоняют его. Поэтому, говорит Жан Прево, атлет принимает смерть с горьким смирением: «Это, в сущности, не так уж страшно: вернуться во мрак к своим взлетам, к своей силе и славе, к своим самым горячим страстям».

Вспоминается Малларме: «Не столь глубок ручей, что в заблуждении называют смертью» [363]. Но это не примиряет со смертью нашего друга. Ибо он был не только атлетом тела, но и атлетом духа и мог написать еще много замечательных книг. Перечитаем же с вниманием и уважением те, что он оставил после себя. Я считаю его одним из лучших умов нашего времени. Иногда жизнь очень тяжела. В одном из своих романов он описывает группу молодых парней. «Из желания выглядеть мужественными, – пишет он, – они были грубы друг с другом». Он и сам от неуверенности часто бывал резок с теми, кого любил, однако умел, несмотря на все свои выпады и резкости, оставаться верным другом. Он погиб в возрасте сорока трех лет, когда его талант был в самом расцвете. Можно сказать о нем теми же словами, что он написал о Стендале: «Он был сильной натурой, его жизнь стала выражением его личности».

«Как вы сможете рассказывать об Испании, если вам доведется туда попасть?» – спрашивал с иронией и хитрецой Генрих Гейне у Теофиля Готье. Жюль Руа, любивший свой воображаемый Китай так же, как славный Тео любил Испанию, побывал в Китае и вернулся оттуда разочарованным. Будучи человеком левых взглядов, талантливым, отважным, он полетел туда в составе небольшой группы, дабы вести летопись китайской революции и запечатлеть на пленку Долгий марш [365] Долгий марш («Великий поход китайских коммунистов») – поход 1934–1936 гг. армии китайских коммунистов (КПК) из Южного Китая через труднодоступные горные районы в Яньаньский округ провинции Шэньси. – Ред. . Он одновременно грезил о Китае как о вечной стране опиума, шелка, яшмы и как о самом «продвинутом» государстве на планете, где правят равенство и героизм, а в итоге обнаружил атмосферу странную, барочную, душную. Он был левым и, соответственно, свободным, поэтому громко заявил о том, что разочаровался. «Приехав в Китай с чувством любви и восхищения, могу точно сказать, что уехал подавленным, испытывая чувство горечи».

Именно горечи, потому что никто не показал ему ничего из того, что он хотел увидеть. Еще раз повторю: он приехал, чтобы писать летопись революции, хотел услышать свидетелей, осмыслить ее этапы. А его вверили чиновникам, во всех отношениях похожим на старых мандаринов [366], презирающих европейских варваров, которые пишут слева направо, едят суп на первое и пляшут с полуголыми женщинами. Руа нарисовал не злые, но тоскливые портреты своих гидов Тая и Чена и переводчика Шу. «Их полное незнание усугублялось уважительным отношением… Уставившись в пол, они талдычили об их Председателе, или, как говорили раньше, Сыне Неба, или хозяине десяти тысяч лет благоденствия. Они разве что не приветствовали бюсты и статуи, установленные в учебных заведениях, на вокзалах и крупных магазинах. „Благодетель, отец, средоточие мысли, изрекающий истину, повелитель времен года, знаток оружия и жатв“, Мао Цзэдун представлялся им „пророком, мессией, императором и божеством“. Многовато. Я вдруг испугался».

Жюль Руа был солдатом, не умеющим приукрашивать правду, он кипел от скрываемого раздражения и дурного настроения. Он всей душой желал узнать китайский народ, понять его и полюбить. Тай и Чен водили его по военным музеям, образцовым тюрьмам и дворцам, показывали ему картинки, которые он мог бы найти в любой европейской библиотеке. Он просил устроить ему встречу с руководителями. «Наши руководители очень заняты…» – «Ваши руководители сейчас принимают баскетболистов». – «Переговоры с баскетболистами – составная часть дискуссий об экономическом развитии». Поездка к Великой Китайской стене полностью провалилась. «Великая стена, которую мне показали, напоминала укрепления Каркасона [367], со стенами, изрезанными именами туристов. Я представлял Китай как эпопею, а очутился на дешевой ярмарке».

Когда после вспышек гнева, обид ему наконец удалось поговорить с рабочими за чашкой чая, он так и не смог ничего добиться от собеседников. «Что вам дала революция?» Руа ждал ответа: «Свободу и честь». Рабочий прокашлялся, задумался, взглянул на сопровождающих Руа мандаринов и выдал тираду о Мао. Девушке лет двадцати пяти, работающей в токарном цехе, он задал вопрос: «Когда ваш муж впервые взял напрокат лодку и вы катались по озеру, вы думали о председателе Мао и партии или просто почувствовали нечто другое, что переполняло сердце и что называется счастьем?» Переводчик улыбнулся. Ход дьявольской европейской мысли принимал неожиданный оборот. «Не знаю, как он перевел мой вопрос. Девушка растерялась. „Раньше, – ответила она, – в обществе царствовала горстка прожигателей жизни. Теперь народ имеет право на отдых“». Невозможно было вылезти из заготовленных реплик. Жюль Руа в досаде собрал чемодан. «Нам показали лишь кору деревьев того леса, в самую гущу которого я хотел зайти». Однако…