Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Как же его нам не хватает! Каждую неделю, когда мне приходит «Нувель литтерер», я бросаюсь к его колонке. Он смиренно вменял себе в обязанность писать о всех тех, кто обладал духовным благородством, даже если сюжет был самым ничтожным. Великий критик, не презирающий ничего из того, что не полностью презренно, – пример самоотречения. Роберу Кемпу была свойственна эта добродетель, и он занимался этим рассудительно и милосердно. Я скорее сравнил бы его не с Сент-Бёвом, у которого было больше времени и места, а с Теофилем Готье. Как и наш Роберто, славный Тео всю жизнь разбрасывался сокровищами таланта и эрудиции, выполняя каждодневные поручения. Удивительно, что газетные статьи Готье, даже разрозненные, даже отраженные в крошечных гранях забытых произведений, еще блистают ярким уникальным светом. Как и статьи Кемпа.

Вечером, когда приходил «Монд», я сразу открывал страницу театральной хроники и искал подпись «Кемп». Даже если пьеса была убогой, я не сомневался, что обнаружу там моего друга со всеми его восторгами и негодованием, который иногда вечером в кулуарах своим звонким ржанием взбадривал легкомысленную толпу и призывал ее вернуться к незыблемым ценностям. Какую радость он испытывал, если в пьесе Мариво или Расина какая-нибудь Элен Педриер или Анни Дюко воплощали, по его мнению, одну из его любимых героинь! А какой у него был авторитет! Некоторые драматурги побаивались этого исключительного человека, поскольку его суждение являлось для них вопросом жизни или смерти. Если они разом получали «плохого Кемпа» и «плохого Готье», пьесу можно было смело забирать обратно. Приговор обжалованию не подлежал.

Жалу [387] Жалу Э. – см. примеч. на с. 39. — Ред . , Кемп, Энрио, Мондор, как же нам вас не хватает, друзья мои! Кто теперь в театральном фойе возьмет меня под руку с улыбкой и спросит: «Что вы об этом думаете, дружище?» Кто еще (помимо, пожалуй, Каркопино) отныне с таким рвением станет защищать во Французской академии лаконичную, но насыщенную прекрасными цитатами докторскую диссертацию? Когда умерла сестра Дизраэли [388] Дизраэли Бенджамин, граф Биконсфильд (1804–1881) – деятель консервативной партии, дважды занимал пост премьер-министра Англии. – Ред. , Сара, его самая умная и деликатная читательница, он прошептал: «Увы! Бедная Са! Мы лишились нашей публики». Увы, бедный Роберто, мы лишились нашего лучшего читателя. Когда мы обнаружили его нетронутым, сверкающим всеми своими гранями в данном сборнике его самых прекрасных статей, это стало лишь кратким утешением.

«Я часто думаю о Вас, хотя Вы об этом и не подозреваете. Жизнь, временно разделившая нас, когда-то подарила нам под сенью деревьев Понтиньи исключительную возможность сближения и сердечной дружбы, которой я никогда не забуду. У меня – да, уверен (не со-чтите за самонадеянность!), и у Вас тоже – сохранилось ощущение чего-то прочного, как бывает с отношениями, возникшими в детстве: двое бывших друзей вновь сходятся легко и быстро, несмотря на годы разлуки и молчания. Признаюсь, я нисколько не тревожусь о будущем нашей дружбы. Нужно только, чтобы счастливый ветер прибил наши с Вами лодки к одному берегу».

Я привел начало письма, недавно полученного от Мартена дю Гара, потому что в нем упоминаются беседы в Понтиньи. Тогда, в 1922 году, мы с ним впервые обменялись мыслями о романе и о жизни. Я первый раз попал в Понтиньи и среди блестящих участников встречи сразу же выделил Мартена дю Гара как человека, которому можно довериться и у кого попросить совета. В юности мне очень нравился его роман «Жан Баруа». Я ценил честность и смелость автора, актуальность поставленной им проблемы – взаимоотношения религии и науки. Но литературные достоинства романа оставляли, на мой вкус, желать лучшего. При встрече с Роже Мартеном дю Гаром я с радостью обнаружил, что он поднялся над уровнем полудокументального, насыщенного диалогами романа. Он тут же заговорил о Толстом как о совершенном и недостижимом образце для подражания и «Войне и мире» как лучшей книге мировой литературы. Я с ним соглашался.

Я восхищался и Бальзаком, правда иначе, чем Толстым. Но тут мы с Мартеном дю Гаром разошлись во мнениях, и я быстро понял почему. Во-первых, мой друг, человек огромной доброты и великого милосердия, обладал беспощадно-критической трезвостью ума. В Понтиньи он никогда не участвовал в общих дискуссиях, он наблюдал. Внезапно глаза его загорались: охотник почуял дичь. Тут же из кармана извлекалась записная книжка, и романист отмечал то проявление честолюбия, то всплеск сдерживаемого темперамента, то неудачный жест. Ценилось лишь естественное, подлинное. У Бальзака, при всей его гениальности, порой выступали смешные стороны, напыщенность или претенциозность, они-то и могли служить мишенью для критики. А у Толстого, как и у самого Мартена дю Гара, в литературных произведениях полностью отсутствовали фальшь и наигранность. Как человек Толстой имел свои слабости, как художник – владел кистью безупречно.

Но была и другая причина. То, что интересовало Бальзака, не всегда представлялось важным Мартену дю Гару. Бальзак придавал огромное значение отображению общества (что я высоко ценил). Механизмы, приводящие в движение это общество, его разнообразные слои, их финансовые и деловые связи – все это широко представлено в «Человеческой комедии». Для Мартена дю Гара суть была в другом – в проблеме, поднятой в романе «Жан Баруа». В чем смысл жизни и присутствия человека на Земле? К чему бесчисленные страдания? И существует ли во всем этом вообще какой-то смысл? Тут он сближался с Толстым. Пьер Безухов и Левин вполне могли бы оказаться персонажами Мартена дю Гара. Князь Андрей из «Войны и мира» напоминал мне Антуана Тибо. При всей разнице эпох, образа жизни, культур оба меня равно и глубоко трогали. Люди высокой духовности, оба были для меня как любимые братья.

Вспоминаю одно замечание Мартена дю Гара, которое меня поразило. «Мы читаем Толстого в переводе, но это ничуть не умаляет его величия. Вот и сделайте вывод. Как можно больше работы над персонажами, а форма приложится». Андре Жид говорил, что Мартен дю Гар – писатель прежде всего «не претенциозный». И правда, никто другой из авторов не был столь равнодушен к стилевым ухищрениям. Альбер Камю в своем великолепном предисловии к изданию в «Библиотеке Плеяды» отмечал: «Мартен дю Гар никогда не считал, что искусство должно провоцировать». Что-то от провокации мы находим у Флобера, у Золя, да почти у всех современных романистов. Мартен дю Гар стоял выше этого. Он терпеливо собирал черты характера, пока персонаж не обрастал плотью. Будучи выпускником Национальной школы хартий, он привык работать с карточками и в писательском труде применял тот же метод. И вот наступал момент, когда вся эта масса документов оживала. Тогда он начинал писать, в спокойном нейтральном тоне, без бросающихся в глаза изысков. Это шло вразрез с литературной модой и потому оказывалось прочным и долговечным.