Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

И все же было одно «но» — Саша потребовал перед поставкой вернуть долг, зато не просил предоплату за вино, заплатить только когда вся партия придет на таможню, что, в общем, более чем заманчивое предложение. Деньги можно получить заранее с покупателей, представив им образцы. Кстати, мускат должен быть совершенно роскошным. Главное, надо не забыть сказать Саше, чтобы он попросил графа прихватить в Париж бутылочек сто. Граф! И откуда этот граф, может быть, тоже из мафии? Но ничего — скоро Филипп лично с ним познакомится и уже будет брать вино постоянно: раз в три месяца, а лучше каждый месяц. Двадцать миллионов долларов ежемесячной прибыли! Закачаешься! А умножить на двенадцать — двести сорок миллионов в год. С ума сойти!!!

Теперь в Париж! И обязательно в «Шератон», чтобы жить как белые люди.

Он сделал все, как решил, и «Шератон» оказался прекрасным отелем. Осталось лишь дождаться графа, чтобы посмотреть на него.

Но вместо старого графа он увидел прекрасную молодую графиню.

Синьор Оливетти оказался милым старичком в кремовых ботинках из оленьей кожи и в такого же цвета костюме из хлопка исключительной выделки. Белая шелковая рубашка с расстегнутой верхней пуговичкой и несколько ослабленный узел галстука цвета золотистой охры. «Все от Армани», — догадался Филипп.

Да, это был самый настоящий граф — без подмеса. Эдакий семидесятилетний плейбой с бриллиантовой булавкой в галстуке. Вряд ли он безвылазно сидит в своем замке — скорее всего в каком-нибудь казино в окружении топ-моделей и молоденьких актрис.

Оливетти прибыл к «Шератону» на «бугатти» — спортивной легенде пятидесятых. Филипп увидел подлетевший ко входу сверкающий лаком и хромом автомобиль светло-бежевого цвета, хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть его, и увидел, как из «бугатти» вылез бодрый, одетый от кутюр старикашка.

«Он», — подсказало Кухарскому сердце.

Старичок вошел в холл, и к нему сразу кинулись менеджер отеля, двое широкоплечих парней из службы безопасности и девушка в деловом костюме.

— Синьор граф, — сказала девушка, — меня зовут Миррей. Я — референт синьорины Анны. Она просила проводить Вас на ее этаж.

— Сэр, май нейм Филипп Кухарски.

— Добрый день, — протянул руку граф, — образцы в машине. Распорядитесь, чтобы подали в Ваш номер. И прошу меня извинить, я спешу к дочери и к тому же устал: почти шесть часов за рулем. Но завтра мы обязательно встретимся и подпишем все бумаги.

«Дочь, — пронеслось в голове, — неужели та самая красавица? Появился повод познакомиться с ней.»

Филипп влетел в свой номер и, упав на кровать, начал смеяться, а потом просто хохотать так громко, что подносчики, доставившие пять коробок с вином, смотрели на него с недоумением.

А Кухарский продолжал смеяться и после того, как ребята из службы доставки ушли. Он покорит эту графинечку, он обаяет ее, заставит ее мучиться памятью о нем, смеяться и плакать по ночам, когда его не будет рядом.

Портрет был закончен накануне, но Анна не забрала его, потому что не подсохла краска. Если бы она подсыхала долго! Неделю или год, а еще лучше вечность, тогда можно было бы приходить каждый день и справляться: высохла ли краска или нет? Но сейчас Андрэ поставил холст на мольберт, и Аня смотрела на себя, не узнавая, не потому, что она еще не привыкла к своему новому лицу, а потому лишь, что она вновь увидела себя такой, какой была еще совсем недавно, когда они с мамой жили в коммуналке на Десятой линии. Она вот так же садилась на подоконник спиной к окну и разговаривала с кем-то, кто находился в этот момент в комнате. Откуда Андрэ мог знать это? Та же поза, и распахнутое окно очень похоже на петербургское, только за ним красные крыши, белый купол Собора Святого Духа, бледный силуэт Эйфелевой башни, похожий на перевернутую тонкую вазочку для цветов. И голуби, подлетающие к окну.

Уходить не хотелось. Тем более что Франко переехал в другую студию, которую сняла для него американка. Теперь Андрэ надо будет самому платить за мастерскую и работы свои продавать.

— Андрэ, ты не обижайся, но сколько я тебе должна?

— Ничего! — разозлился он, — забирай портрет и другие работы.

Андрэ схватил несколько картин, но они выскользнули из рук, упали на пол. Тогда он в каждую руку взял по две и направился к двери, но та перед ним распахнулась, и на пороге возник Франко.

— Тоже переезжаешь? — засмеялся он, а потом уставился на Анну.

— Что случилось, синьорина, — спросил он по-итальянски, — Вы такая грустная?

Но Андрэ уже несся вниз, и Аня побежала следом. Выскочила на улицу и встала с ним рядом, держа в руках свое изображение. И это было самое тягостное, потому что невозможно было обнять этого глупого Андрэ.

— Сейчас поймаем такси! — сказал он.

— Не надо, — вздохнула она, — вот моя машина, — и показала на «порше».

— Конечно, конечно, — закивал он, — ты — богатая женщина. Ты можешь позволить себе купить все что угодно. А я просто хочу сделать тебе подарок. Ты понимаешь?

— Да, — кивнула она, — только не надо нервничать.

— Я спокоен, — ответил он, — совершенно спокоен. Завтра ты уедешь, а я успокоюсь уже окончательно.

Зря, конечно, она сказала ему, что ей надо уезжать. Она могла бы задержаться на пару дней, но расставание потом будет еще тягостнее.

Аня задумалась. «Может, остаться сегодня у него? Пусть выгонит Франко, но сможет ли она тогда вообще покинуть Париж? Плевать! Пусть он думает обо мне, что хочет, но сейчас я скажу…»

Андрэ поставил на сиденье «порше» картины и подошел к ней:

— Прощай!

— Ты ничего не хочешь больше сказать?

— Пишите письма!

Он поцеловал ее в щеку, вошел в открытую дверь и скрылся в темном проеме.

— Почему? — прошептала девушка. — Кто ему дал право так со мной разговаривать?

Она поставила свой портрет в машину и посмотрела вверх под крышу, где светились окна. «Может быть, он решил, что между нами ничего не может быть: я, дескать, богата, а он — беден? Какая чушь! Может быть, я ему нравлюсь? Может, он влюблен в меня?»

Вдруг ей стало хорошо и весело: определенно, художник в нее влюблен.

Не надо тогда никуда уезжать. Завтра же она вернется сюда и заставит его объясниться, а сама скажет, что он ей тоже нравится, но только чуть-чуть. А может быть, и не чуть-чуть. Нет, она придумает, что сказать. Поедет в гостиницу и придумает, а заодно поразмыслит, что надеть на себя завтра, чтобы покорить его окончательно.

Из дома вышел Франко с коробкой в руках. Он подошел к Ане:

— Твоя тачка? Тогда подбрось меня. Здесь недалеко. Я тут белье свое забрал, посуду. Как бы по дороге не потерять.

— Как твой роман? — спросила Анна.

— Замечательно. Только американка какая-то странная. Я ей про любовь говорю, а она вздыхает: «Мне не надо, чтобы меня любили: я хочу, чтобы меня уважали». «Ну давай, — говорю, — уважу еще разок!» Извините, синьорина!