Сергей Волков - Ильич

Может быть, Серый соображал чуть медленнее, чем надо, но захлопнуть дверь перед носом нового наряда он успел. Заперев ее на ключ, Серый, лихорадочно соображая, заходил ли к нему сегодня холерный Зимин, метнулся к сейфу, вытащил припрятанный пузырёк одеколона, вылил треть на свой носовой платок и принялся протирать дверные ручки, спинки стульев, подоконники и прочие места, которых касаются человеческие руки. Одеколон — не чистый спирт, но все же какая-то дезинфекция…

Дальше начался форменный кошмар. Связи с бригадой нет. С лазаретом нет. С другими частями тоже нет. Никто из офицеров, узнав о страшном бедствии, идти из дома в часть на службу не хочет. Выносить сор из избы, посылать нарочного и рапортовать командованию в штаб бригады тоже никто не решается.

Солдаты в ужасе, Филип в панике. А холера — болезнь «ротовая», с водой и едой передаётся. Что делать? Делать нечего. Вскрыли склад «НЗ»…

Неделю никто в части не ходил в столовую и не пил никакую иную воду, кроме консервированной, из «неприкосновенного запаса». Никто не знал, что, оказывается, были в СССР такие консервы — «Вода питьевая консервированная». А она была! Жестяные банки, как тушёнка. На случай ядерной войны. Вот этой водой все и пробавлялись.

Никто ни с кем не здоровался и даже не разговаривал, — а хрен его знает, вдруг эта холера по воздуху передаётся? Кое-то даже спал в противогазах. Над воротами части вывесили чёрный холерный флаг, и ни один человек ближе, чем за километр, к воротам не подходил. Раскинувшийся поодаль посёлок лесозаготовщиков замер в ожидании минимум апокалипсиса…

В самой части творился форменный цирк. Службу-то никто ведь не отменял. Надо было приспосабливаться. И приспособились:

Сортир и его окрестности завалили хлоркой по колено. Издали казалось, что там локальный снегопад прошёл. И ходили воины «на очко», сидели в позе орла, мотая гофрированными хоботами. А какая разница, в противогазе все одно не пахнет!

Бойцы исхудали и осунулись. Если бы началась война, часть сдалась бы без боя. И вовсе не потому, что все одистрофанились, а из патриотических соображений — чтобы заразить побольше солдат вероятного противника.

Один плюс, правда, был. Поносы прекратились. Оно и понятно — какие к гребной матери поносы, если никто ничего не жрёт? Свист один…

И вот через неделю с точки возвращается Сёма. Румяный, весёлый, отдохнувший, наплясавшийся на деревенской дискотеке и опухший от самогона. Но за час буквально до его приезда вдруг наладилась связь с лазаретом, и Филип, взваливший на себя всю тяжесть холерной разрухи, дрожащей от голода рукой в резиновой «озэкашной» перчатке принял от дежурного по штабу телефонную трубку и, подняв хобот противогаза вверх, спросил:

— Разрешите узнать, товарищ капитан, когда можно забрать тело рядового Зимина?

— Да хоть сейчас. Приезжайте и забирайте! — весело ответил прапорщику капитан-инфекционист.

— А оно не заразное? — поинтересовался Филип.

— Не-ет, не заразнее нас с вами! — пробулькала трубка.

— Но ведь холера…

— Да какая на хрен холера! Лёгкая форма кишечного дисбактериоза, даже не дизентерия.

— Так он что, жив? — тупо спросил Филип.

— Вы что, прапорщик, перегрелись там, что ли? Конечно, жив!

Далее случилась, прямо как у Гоголя, немая сцена.

Серый хорошо помнил выпученные глаза Сёмы, когда Филип гонялся за ним по плацу с черенком от лопаты. И как хрустнула рука младшего сержанта Семёнова, когда Филип его догнал и от души приложил пару раз. Правда, потом тот же Филип — он всё же был отличным старшиной, — Сёму и спас, лично отвезя в лазарет, иначе ночь в казарме несчастного скобаря скорее всего просто убили бы, как за полгода до этого убили москвича Жукова, худенького парнишку с испуганными глазами, по дурости настучавшего на выпивших самогона «дедов».

Естественно, никто убивать Жукова не собирался, хотели просто поучить по-пацански. Но после удара кирзача в грудак Жуков кувыркнулся через табуретку, ударился затылком о спинку кровати и заработал то, что в медицинских заключениях именуется «закрытая черепно-мозговая травма».

Скандал с трудом замяли, списав все на несчастный случай, но Серый на всю жизнь запомнил тусклый взгляд мёртвых глаз Жукова из-под приоткрытых век, когда его тело на брезентовых носилках утром выносили из казармы.

Взгляд этот был укоризненным и как бы говорил: «Я вам всем отплачу, твари. Я жил себе с мамой и бабушкой в Москве, возле станции «Краснопресненская», где Зоопарк, никого не трогал, ничего не умел и не хотел уметь, смотрел «Электроника» по телеку и занимался в радиокружке нашего Краснопресненского дома пионеров. А вы вызвали меня в военкомат, увезли на край света, постригли налысо, поставили на тумбочку, не давали нормальной еды, не давали спать столько, сколько я хотел, по ночам ржали, глядя, как я не могу отжаться больше десяти раз, и когда меня заловил дежурный по части с вашим самогоном, избили, чтобы я взял всю вину на себя. И я поехал на гауптвахту, где меня трое суток заставляли моей же шинелью мыть пол в камере «вэвэшники» с красными погонами. И вот после всего этого, когда я честно рассказал всё замполиту, потому что он сказал, что «каждый комсомолец должен быть чист перед старшим товарищем», вы меня убили. И теперь никто из вас не будет жить нормально. Никогда! Я вас всех проклинаю. Вообще всех. Всю страну…»

История с Жуковым случилось в восемьдесят восьмом, весной. Через две недели Серый получил письмо от Клюквы — она писала, что «Серёжа, будет честно, если мы на то время, пока ты служишь в армии, каждый станем жить своей жизнью. А когда ты вернёшься, начнём всё сначала. Я ничего не забыла и не собираюсь забывать, но я не хочу жить ещё полтора года, как монашка. Да и ты, наверное, тоже».

Доковыляв до Ёриков, Серый вошёл и увидел, что всё в будке разгромлено, всё вверх дном, как в чемодане, упавшем с верхней полки. Телевизор лежал на боку, но работал. Шла передача «АБВГДейка», клоун Клёпа показывал Ириске букву «Х».

Афганец распластался на полу, странно подогнув под себя ноги. Все лицо его было в крови. Вообще все — щеки, нос, подбородок, губы, даже лоб. При этом на повязке не было ни пятнышка, и она выглядела как снежный сугробчик.

— Кто?! — заорал Серый, зачем-то оглядываясь, хотя было понятно, что в маленькой комнатушке больше никого нет.

— Афганцы! — засмеялся сквозь кровь Афганец. — Приватизация…

— Чё?

— Хувочё. Интернациональный контингент, — Афганец не переставал смеяться, и кровь на его зубах казалась эмалью, как на октябрятском значке.

Серый нагнулся над Афганцем, хотел помочь встать, но тот неожиданно резко перехватил его руку и сжал так, что в глазах потемнело.