Элиф Шафак - 10 минут 38 секунд в этом странном мире [litres]

Когда Д/Али было восемнадцать, его сестры пошли на вечеринку к подруге. Тем вечером случилось нечто очень нехорошее. Одна из двойняшек не вернулась домой, несмотря на то что ей разрешили пробыть в гостях лишь до восьми вечера. На следующее утро девочку обнаружили у шоссе без сознания. Ее срочно отвезли на «скорой» в больницу и попытались вывести из гипогликемической комы, которая наступила из-за избыточного употребления алкоголя. Ее так накачали лекарствами, что казалось, чуть было не вытеснили душу. Мама Д/Али скрывала эту историю от мужа – тот тогда ушел в ночную смену.

В маленьком городке и в любом иммигрантском сообществе слухи распространяются быстро – деревенька она и есть деревенька, несмотря на свои размеры. И в конце концов эта история дошла до отца. Словно шторм, обрушивший ярость на все пространство долины, он наказал свою семью. Это и стало последней каплей. Его дети должны вернуться в Турцию. Все. Родители останутся в Германии до пенсии, а юное поколение с этого момента будет жить у родственников в Стамбуле. В Европе дочь растить невозможно, а уж тем более сразу двух дочерей. Д/Али должен был учиться в Стамбульском университете и хорошенько присматривать за сестрами и братом. Если случится что-то нехорошее, ответственность ляжет на его плечи.

И вот в девятнадцать лет он прибыл в Стамбул, изъясняясь на ломаном турецком, вел он себя как немец – и это невозможно было изменить. Он привык быть чужаком в Германии, но до переселения в Стамбул никогда не думал, что будет чувствовать себя так же, а то и хуже, в Турции. Выделял его даже не акцент и не то, что он часто вставлял в конец предложения ja и ach so! [2] Да. Да ладно (нем.). – Примеч. ред. Дело было в выражении лица – он словно был постоянно недоволен и разочарован тем, что видел, что слышал, в чем не мог заставить себя участвовать.

Злость. Первые месяцы в столице его часто охватывали невероятные приступы злости – не на Германию и Турцию, скорее на принятый порядок, на то, как капиталистический режим разрушает семьи, на буржуев, которые питаются по́том и кровью рабочих, на кривую систему, из-за которой он везде оказывался чужаком. Учась в средних классах школы, юноша много читал о марксизме и всегда восхищался Розой Люксембург, отважной и умной женщиной, убитой в Берлине фрайкоровцами и брошенной в канал – тот, что безмятежно протекал по району Кройцберг, – туда Д/Али приходил несколько раз, а однажды даже тайно бросил в воду цветок. Розу для Розы. Однако лишь начав учиться в Стамбульском университете, он попал в группу убежденных левых. Его новые товарищи хотели разрушить существующие порядки и выстроить все заново, этого же хотел и Д/Али.

В общем, оказавшись у дверей Лейлы в июле 1968 года, он бежал от полиции, которая разгоняла демонстрацию против Шестого флота, от него разило слезоточивым газом и радикалистскими идеями, он был обладателем непростого прошлого и душевной улыбки.

– Как ты здесь оказалась? – часто спрашивали мужчины.

И каждый раз Лейла рассказывала разное: все зависело от того, что, по ее мнению, мужчина хотел услышать, – история, скорректированная под нужды клиента. Этот талант она переняла у Гадкой Ма.

Но в случае с Д/Али она бы такого делать не стала, да он и не спрашивал. Ему хотелось узнать о ней нечто иное: вкусны ли были завтраки в Ване, когда она была ребенком, какие давние зимние ароматы она отчетливее всего помнит? Если бы ей пришлось охарактеризовать города с помощью запахов, какой аромат подошел бы Стамбулу? Если бы свобода была блюдом, как бы она, по ее мнению, ощущалась на языке? А отечество? Казалось, Д/Али воспринимает мир через вкусы и ароматы, даже такие абстрактные понятия, как счастье и любовь. Со временем это превратилось в игру для двоих, в этакую валюту: они вспоминали какие-то важные моменты и переводили их во вкусы и запахи.

Наслаждаясь тембром его голоса, Лейла могла слушать Д/Али часами, и это никогда не надоедало. В его присутствии она ощущала легкость, какую не испытывала долгие годы. Ручеек надежды – Лейла думала, что она уже не способна на такие эмоции, – проникал в ее вены и заставлял сердце биться чаще. Это ощущение было сродни тому, что она испытывала в детстве, когда сидела на крыше дома в Ване и разглядывала пейзаж, – словно завтра не будет.

Самая большая загадка Д/Али в глазах Лейлы – то, что с самого начала он обращался с ней как с равной, словно бордель был всего лишь аудиторией в университете, а она – студенткой, с которой он периодически сталкивался в полуосвещенных коридорах. Именно это больше всего сбивало ее с толку – неожиданное ощущение равенства. Разумеется, это была иллюзия, но Лейла ее очень ценила. Оказавшись на незнакомой территории, узнавая его, она заново узнавала и саму себя. Все замечали, как светились ее глаза, когда она его видела, но не многие понимали, что это волнение сопровождалось приступами вины.

– Тебе не стоит больше приходить сюда, – сказала однажды Лейла. – Тут нет ничего хорошего. Здесь сплошные несчастья, разве ты не видишь? Они заразительны для человеческой души. И не стоит думать, что ты выше этого, потому что это затягивает, это болото. Тут нет нормальных людей – ни одного. И ничего естественного тут тоже нет. Я больше не хочу, чтобы ты сидел со мной. Да и зачем ты приходишь так часто, если ты даже…

Она не закончила фразу, опасаясь, что он посчитает, будто она расстроена: он ведь так ни разу и не спал с ней, в действительности же это нравилось ей и вызывало уважение. Лейла держалась за это, как за драгоценный подарок, который он ей вручил. Странное дело, но именно в отсутствие секса она позволяла себе думать о нем в этом ключе, время от времени она ловила себя на мысли о том, каково это – дотронуться до его шеи, поцеловать маленький шрамик на его подбородке.

– Я прихожу, потому что мне нравится видеться с тобой, вот и все, – сдержанно ответил Д/Али. – В этой извращенной системе я не знаю ни одного нормального человека.

Д/Али говорил: как правило, люди, слишком часто использующие слово «естественный», понятия не имеют о естестве матери-природы. Если рассказать им, что улитки, черви и черноморский окунь – гермафродиты, самцы морского конька могут рожать, рыба-клоун в середине жизни из самца превращается в самку, а самец-каракатица на самом деле трансвестит, они страшно удивятся. Тот, кто изучал природу, дважды подумает, прежде чем назвать что-то естественным.

– Прекрасно, но ты платишь столько денег. Гадкая Ма берет с тебя почасовую оплату.

– Ну да, берет, – печально ответил Д/Али. – Но давай на минуточку представим, что мы бы стали встречаться и либо я, либо ты платили бы за развлечения. Куда бы мы ходили? В кино, в дорогой ресторан или на танцы…