Владимир Гурвич - В долине смертной тени [Эпидемия]

Ратманов махнул рукой.

— Не беспокойся, хуже не будет, потому, что некуда. Мы с Алексеем враги и всегда ими будем. Это просто момент, когда мы стали жить рядом. Он пройдет — и все станет на свои места. Ну а Святослав… Что о нем говорить, он здесь вообще случайный гость. Я имею в виду не наш дом, а нашу страну. Пусть говорит, что хочет, это не имеет значения. Для меня он давно умер. Можно сказать, что сейчас он вернулся с того света. К счастью, ненадолго.

— А Герман Владимирович?

— А что отец? — пожал плечами Ратманов. — Я никогда не отрекался от него, но он давно уже никто. И до конца жизни так и останется никем. Так что его суждения не имеют значения. Поговорим и разойдемся.

— Как-то все это грустно, Миша.

Ратманов посмотрел на жену.

— Ты некоторым вещам придаешь преувеличенное значение. Запомни, что я тебе скажу. — Он невольно снизил голос. — Мы никому не отдадим власть в стране, это наша принципиальная позиция. Да, мы ее не афишируем, но едва ли не на каждом совещании нам напоминают об этом. И сколько бы Алексей не пыжился, у него ничего не получится. Хотя крови он нам пьет немало, но, как видишь, мы ни на миллиметр не сдали своих позиций. И не сдадим. И хватит, Софочка, об этом. Лучше посоветуй, одевать мне костюм или пойти так, как я одет сейчас?

Азаров заглянул в комнату сына, Ростик, как обычно, сидел за ноутбуком.

— Ты пойдешь на дебаты? — поинтересовался отец.

— Конечно, — ответил Ростик, не отрывая глаз от компьютера.

Азаров присел рядом с ним.

— А если попрошу не ходить.

— Все равно пойду. А почему не ходить? Ты чего-то боишься?

— Боюсь, что ты не станешь молчать и начнешь поливать власть помоями. Михаил может не выдержать и полезть в драку. И не только в фигуральном смысле. А мне бы этого не хотелось.

Ростик оторвал взгляд от монитора и посмотрел на отца.

— Твой дядя Миша большая мразь, — сказал он.

— Даже если это и так, совсем не обязательно затевать скандал. Поверь мне, власть от этого не поколеблется.

— Причем тут власть! Я же не идиот, прекрасно это понимаю. Но мы не должны идти на компромисс с этими сволочами ни по одному вопросу. А ты постоянно хочешь договориться с ними.

— Это не так, Ростик, и ты это знаешь. Но нельзя буквально все превращать в сражение. Нам тут еще жить неизвестно сколько времени. Прошу тебя, угомонись.

Ростик энергично замотал головой.

— Теперь уж точно не угомонюсь. А на счет жить… Пусть выгоняют.

— Ты обещал маме оставаться тут до конца пандемии.

— Так я и не ухожу. Другое дело, если выгонят.

Азаров понял, что спорить с сыном бесполезно. Он чуть ли не с каждой минутой становится все радикальней. А любые обращения к нему немного нажать на тормоза, только заставляет его еще сильней давить на газ.

— Ладно, делай, что пожелаешь. Но если будет хуже, вини только себя.

— Не беспокойся, папа, тебя обвинять ни в чем не стану, — насмешливо произнес Ростик.

Святослав лежал на кровати и смотрел в потолок. С того момента, как ушла Соланж, в его груди поселилась тяжесть. И никак не исчезала. О предстоящих дебатах он не думал, вот уж что его абсолютно не интересует, так подобные пустопорожние разговоры. Что способны они изменить, к чему привести? Понятны мотивы отца, захотелось снова ощутить себя в центре событий. Для него это насущная потребность, которой он был лишен не по своей воле много лет. Но он-то, Святослав, тут причем. Впрочем, почему бы не потрафить ему, в конце концов, он в определенном долгу перед ним. Возможно, он его выплатил, а возможно, нет, этого никто не знает. В этой жизни нет ни одного вопроса, в котором можно было бы до конца разобраться. Да что до конца, до половины не получается. Только идиоты имеют на все ответы, а нормальные люди ничего не понимают в происходящем. У них во всем сплошные сомнения. Когда-то он, Святослав, был уверен, что сумеет на многое пролить свет; ведь он такой талантливый. Черт с два, только напустил еще больше тумана.

Ему важно сейчас одно — чтобы вернулась Соланж, а на все остальное глубоко наплевать. В том числе и на судьбу России. Пусть она катится в тартары. Он бы обменял ее всю на возвращение француженки. Ей богу этот обмен того стоит. Все равно, это не страна, а зловонная клоака. От нее только вред всему миру. И чего там обсуждать, нормальным людям давно все ясно. Тут все сгнило — и ничего исправить невозможно. Вот только странно, что неожиданно Соланж увлеклась Россией, без конца задает о ней ему вопросы. Задавала, поправил он себя. И снова ощутил тяжесть в груди. Как только в голове возникает ее имя, оно тут же отзывается внутри него каким-то противным нытьем. И все это не имеет конца.

Даже сон не помогает, он засыпает с ее именем и просыпается с ним. Он даже решил у Софье Георгиевне попросить какое-нибудь лекарство для успокоения. Но вовремя одумался; препаратов простив душевных мук, насколько ему известно, еще не изобрели. И очень жаль. Как бы они ему сейчас пригодились. У человечества огромное число всевозможных изобретений, но самые необходимые — не придуманы. Вечно оно занято не тем. А еще хочет побороть эту страшную эпидемию. Куда там. Пока вирус вдоволь не покуражится над людьми, не успокоится. И самое ужасное — это полная беззащитность перед ним.

Нет, о вирусе он думать тоже не хочет. Ему вообще не тянет ни на какие размышления. Он бы с преогромным удовольствием отключил на время голову. А может, и навсегда; мысли только угнетают его. Столько в мире безмозглых людей, которые живут себе припеваючи. А ему досталась способность к мышлению. И за какие грехи его так прокляли. Хотя совсем недавно он безмерно гордился этим своим качеством. Но все быстро меняется, достаточно одному событию — и все переворачивается вверх дном. Вот у него все и перевернулось.

Святослав прикрыл глаза. У него в запасе есть еще полчаса. Почему бы не попробовать подремать. Это все же лучше, чем бесконечно думать об одном и том же.

Собрались все, кроме Виталия, который в резкой форме отказался присутствовать. Пришла даже Соланж, и Ренате пришлось взять на себя нелегкие обязанности переводчика. Все расселились в свободном режиме, кто, где хотел.

Герман Владимирович оглядел собравшихся и улыбнулся.

— Раз я это затеял, мне и начинать, — произнес он. И тут же его лицо стало серьезным. — Мне захотелось с вами поговорить, точнее, обменяться мнениями и суждениями. Меня беспокоит то, что между моими сыновьями, а значит, братьями нет согласия ни по одному вопросу. Давайте скажем прямо, нет ни просто согласия, а полное расхождение во взглядах на окружающий мир. Расхождение, которое порождает враждебность. И я крайне этим обеспокоен. При этом я смотрю на вас и вижу всю нашу страну. Ее особенность в том, что тут все крайне разобщены. Возникает ощущение, что речь идет не о единой нации, а о конгломерате враждебных народов. Мы не можем достичь согласия ни по одному важному пункту. Знаете, когда я был вице-премьером, то правительство буквально разъедали расхождения по любой проблеме. Вместо того, чтобы их решать, мы все время спорили, как это сделать. И редко находили решения. Это нам печально аукнулось, эффективность нашей работы оказалась низкой. Это привело к тем последствиям, которые вам хорошо известны. Не стану дальше развивать эту тему, сейчас речь не о ней. Это дела давно минувших дней. Но печалит то, что прошло немало времени, а мало, что изменилось. Скорее разногласия только усилились. Даже в пределах одной семьи они носят непримиримый характер. Но это всегда является предвестником краха. Так уж вышло, что один мой сын — большой чиновник в нынешней администрации, другой — один из самых видных ее оппонентов. Ну а третий смотрит на все со стороны. Вот и получается, что это некая уменьшенная копия общественного устройства. Если мы найдем способ примирить все наши противоречия, то, возможно, получится эту схему распространить на все общество. — Герман Владимирович замолчал, о чем-то задумавшись. — Может быть, я излишне наивен, что в моем возрасте даже неприлично. Но цинизм — это потеря надежды, а мне хочется все же ее сохранить. Вот потому я собрал вас здесь. Миша, ты, как представитель власти, начни первым.