Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Константин Сергеич! Беда!

У памяти свои законы. Впоследствии Ниночка так и не могла вспомнить, как это получилось, что она в минуту потрясения разбила оконное стекло и порезала себе руку. И в то же время память сохранила каждое движение отца в те первые и самые страшные мгновения, когда прерывающийся женский голос за окном возвестил им беду. Отец привстал, потом опять сел на стул. «Кто там?» — испуганно проговорил он почти шепотом, потом все-таки встал и, сгорбившись, подошел к темному окну, безнадежно пытаясь что-либо увидеть через него.

— Беда, Константин Сергеич, — повторил женский голос — Выдь-ка сюда…

— Это ты, Вера? — хрипло, ненужно спросил отец и, задевая руками за спинки стульев, волоча за собой шлепанцы, пошел к двери.

Телевизор работал, и, когда отец выходил из горницы, распахнув дверь настежь, чего раньше не делал никогда, Ниночка выключила звук, оставив изображение. Потом она ждала, очень, показалось, долго ждала, стоя в комнате, освещенной экраном телевизора. Ей представлялось, что там, за ее спиной, мечутся какие-то тени, и ее собственная тень, громадная и смутно очерченная, падала на черные окна. Все дальнейшее расплылось в памяти темным, быстро увеличивающимся пятном. Сознание успело выделить в словах женщины за окном самое страшное: мать задавило трактором. Все остальное померкло, погасло в ней, и уже как сквозь сон Ниночка услышала звон падающего и бьющегося стекла.

Она очнулась и увидела себя неловко сидящей на полу. Рукой она держалась за подоконник, а между пальцев накапливалось что-то липкое и теплое. Глаза ее были сухи. Кажется, она даже подумала: «Почему я не плачу?»

Потом она увидела отца. Шатаясь, он вошел в комнату и, рыдая, упал на диван. Эти рыдания вызвали в ней странную — смешанную со злостью — жалость. Она зажгла свет и выключила телевизор, сделав все это левой рукой, потому что правая у нее была в крови. Отец рыдал, а Ниночке хотелось крикнуть ему: «Встань! Ты же мужчина!» Она не крикнула, она стояла и ждала, а кровь с пальцев капала и капала на половик. Отец увидел ее, вскочил с дивана и, подбежав к дочери, схватил ее за окровавленную руку.

— Дочка, что с тобой? Сейчас… сейчас… надо чем-то перевязать ее… ничего… ты потерпи… я сейчас…

Рыдания его прекратились, он рывком выдвинул ящик комода, выхватил из него белую тряпку и стал неумело заматывать ею руку дочери.

— Я сама, — отстранила она его.

— Попробуй сама, — согласился отец, сел на диван и, закрыв ладонями лицо, заговорил о главном: — Что будем делать, дочка?.. Увезли мать-то… в больницу увезли… Может, все еще обойдется?..

Он опять вскочил с дивана и заходил по комнате.

— Мне надо все узнать… А как узнать?.. Поехать на велосипеде?.. Темно ведь… А поехать надо. Может быть, я нужен буду ей… Может быть, машина какая попадется. Надо ехать, дочка, узнать… До утра долго… Да, да, надо ехать… ехать… А ты как одна-то тут будешь?.. — вспомнил он о дочери. — Нельзя тебе одной-то оставаться…

«Почему я не плачу?» — опять подумала Ниночка и сказала, обращаясь к отцу:

— Ты поезжай. Я одна останусь.

— Да, да, — согласился отец, — надо ехать. Обязательно надо ехать…

Отец остановился, задумался, и Ниночке вдруг показалось, что он сходит с ума. Страх, который жил где-то внутри, холодной волной распространился по всему телу.

— Ты поезжай, я подожду, — повторила она почти умоляюще.

— Хорошо, хорошо, — проговорил отец и невидящими глазами посмотрел вокруг себя. — Я вот только оденусь… Что бы мне одеть?..

— Пиджак одень.

Сняв со спинки стула, Ниночка протянула ему пиджак.

— Да, да, — принял его отец и, увидев разбитое стекло, сказал: — Ты занавесь его чем-нибудь… — И опять стал осматриваться по сторонам: — Где мои ботинки?

— Они там, — указала Ниночка на распахнутую дверь.

— Ах, да, — вспомнил отец и устремился к двери. — Я ведь всегда там разуваюсь.

Ниночка пошла вслед за ним и включила свет в кухне.

— Ты уж побудь одна, — говорил отец, обуваясь. — Я все узнаю — и обратно…

Отец вышел, Ниночка осталась одна в огромной, пустой, освещенной белым электрическим светом избе. Чувствуя, как силы ее слабеют, она дошла до дивана и упала на него вниз лицом. У нее началась истерика. Время от времени она поднимала голову и бессмысленно смотрела на замотанную тряпицей руку, которую сильно и часто дергало изнутри. Эта пульсирующая боль напоминала: все происходящее не сон — действительность и она сейчас одна среди бесконечной, бескрайней ночи. Ей стало жарко, она сползла на пол и, отстранив рукой половики, вытянулась на голом крашеном полу.

Истерика прекратилась. Вдруг Ниночка повернулась на спину и, внутренне замерев и глядя в потолок, здоровой левой рукой стала ощупывать свой живот.

— Что же я буду делать? — отчетливо, вслух проговорила она.

Надо лечь на диван, — раздельно, настойчиво подсказал ей кто-то, — выключить свет, лечь и ждать. Она подчинилась: выключила свет и легла. Из разбитого окна наносило ночной свежестью. Ниночке стало холодно, она подняла с пола покрывало и укрылась им. Вспомнила об отце, мысленно увидела, как он вслепую, почти наугад пробирается сквозь ночь на велосипеде, не зная, что ожидает его впереди. Она не могла представить отца без матери, отдельно от нее. Что-то значил он только рядом с матерью. Без нее он превращался в маленького, слабого, беспомощного человечка.

Работа у него была легче, и зарабатывал он меньше матери. Отсидел восемь часов в конторе — вот и вся его работа. Мать же разрывалась между фермой и домом. Правда, отец никогда не отказывался сделать что-то по дому, но почти всегда получалось, что он здесь в помощниках у матери. Она даже косила лучше его — это он сам признавал, хотя косьба в деревне: — обязанность чисто мужская.

Отец любил дочь — потакал ей во всем, не ругал, не наказывал. Иногда ей даже хотелось, чтобы он отругал ее, — других ведь ругают. Бывало, принесет Ниночка двойку из школы — мать хоть для приличия поругает, отец же или промолчит, или скажет что-нибудь примирительное. Сначала Ниночку радовало, а потом стало огорчать заступничество отца.

Через открытую дверь в горницу падал свет из кухни. Ниночка заставила себя подняться и выключила его. В другое время она умерла бы со страха, если бы осталась одна в ночном деревенском доме. Сейчас страха не было. Была боль в руке и боль в груди. Боль в груди была сильнее, невыносимее. «Что же теперь будет?» Ответа на вопрос не было, как не было проблеска в кромешной, давящей тьме. Ночь, сплошная ночь кругом, вся жизнь теперь ночь, глухая и бескрайняя. Отец без матери сломается, она — погибнет. Куда ей деваться? Что делать? Еще час назад у нее была надежная опора в жизни, и вот она рухнула. Этой опорой была мать. Идти по жизни одной, совершенно одной, потому что отцу самому нужна поддержка, она не готова. Кто же отзовется на ее крик, кто придет ей на помощь?