Владимир Мазурин - Дурные деньги

Из последних сил он боролся с подступающим забытьем, Ниночка помогла ему подняться и проводила в горницу, на диван.

— Я сейчас, дочка, сейчас… — проговорил он и моментально заснул.

Ниночка взяла газету и кое-как закрыла ею разбитое окно. Выйдя на кухню, она тоскливо оглядела примолкший, осиротевший без матери дом, не зная, к чему приложить руки. У матери было бы сейчас самое горячее время, когда печка только-только скрыта и нужно успеть посадить в ее раскаленное нутро печенье, поставить суп, картошку, воду для скотины. Поглядеть со стороны — совсем простое дело — истопить печку, и Ниночка всегда смотрела на него именно так — со стороны. Но сейчас она испугалась его: вдруг оно предстало перед нею множеством мелочей и хитростей, к которым она просто-напросто не знала, как подступиться.

Ниночка села на лавку и стала смотреть в окно. А что ей еще оставалось делать? Рядом, в простенке, висело зеркало. Ниночка поднялась и посмотрела в него: лицо усталое, похудевшее, волосы растрепаны.

Она отошла от зеркала, поправила на столе клеенку. Потом, действуя левой — здоровой — рукой, мокрой тряпкой вымыла ее, вытерла насухо. Не понравилось ей, что на подоконнике разбросаны нитки, ножницы, прищепки, всякая другая мелочь. Она прибралась и на подоконнике, затем принялась протирать стекла. Вдруг ей подумалось: если навести в дому порядок, мать выздоровеет. И она старалась для нее. Хорошо бы не просто протереть стекла сухой тряпкой, а вымыть их, чтобы они блестели, — с мылом вымыть, как это делали они в общежитии в день весеннего субботника.

Собрав половики, Ниночка вынесла их на крыльцо и стала вытряхивать через перила — так всегда делала мать. Один из половиков — видимо, она слишком сильно тряхнула его — вырвался из рук и упал на землю. Гулявшие неподалеку куры всполошились и с кудахтаньем разбежались. С досады Ниночка пнула лежавшие на крыльце половики и, задев половицу, зашибла себе палец. От боли и обиды на глазах у нее выступили слезы.

Откуда ни возьмись, перед ней появилась Маня Пирогова. Она тут же захлопотала вокруг Ниночки, утешая ее, успокаивая. Нужные для этого слова находились у нее легко, как будто сами слетали с языка.

Слезы у Ниночки высохли, Маня, словно малого ребенка, погладила ее по волосам.

— Спит, что ли, отец-то? — почему-то шепотом спросила она.

Ниночка кивнула.

— Пусть спит. Я видела, как он проехал на велосипеде. Дай, думаю, сбегаю, узнаю. Скажи ему, когда проснется: за корову, мол, не беспокойся, подою. Наше это дело, женское… А ты не плачь. Беду не слезами надо отводить — руками.

С этими словами Маня исчезла, словно сквозь землю провалилась.

С тех пор как Ниночка помнит себя, за нее кто-то думал, кто-то направлял ее жизнь.

Мать, отец, школьные учителя… Единственный ее самостоятельный поступок — переезд в город — не потребовал от нее ни жертв, ни лишений. Встретили ее на комбинате с распростертыми объятиями, предоставили общежитие, обучили профессии, и, пока она вживалась в нее, рядом с ней всегда находилась опытная работница, в любую минуту готовая помочь ей. Вот и Маня Пирогова словно нарочно прибежала, чтобы успокоить ее.

Сложив половики в угол, Ниночка возвратилась в избу, чтобы подмести пол, но вспомнила, что только вчера подмела его, и отступилась от своего намерения. Конечно, неплохо бы вымыть полы, но для этого нужно согреть воды, а чтобы согреть ее, нужно затопить печку. Домашние дела, в представлении Ниночки, вдруг выстроились в ряд, у которого не было ни конца ни края, и руки у нее опустились. Ниночка опять села на лавку и опять стала смотреть в окно, ничего там не видя, ничего не отмечая своим вниманием.

Через час отец проснулся и вышел из передней.

— Печку нам надо истопить, дочка, — сказал он. — Я вот сейчас дров принесу.

Он принес охапку дров, грохнул их на пол перед печкой.

— Поздно, конечно, — говорил отец, укладывая поленья на под. — Только что мы будем есть без печки-то?

Он нащепал лучины, долго поджигал ее, а когда поджег, вспомнил вдруг, что забыл открыть трубу. Полез на печь, и пока гремел там чугунными закроями, лучина погасла. Опять пришлось разжигать ее и укладывать под дрова.

Отец сходил на огород, накопал молодого картофеля, и они вдвоем принялись чистить его. Шкурка снималась легко, стоило только поскоблить картофелину ножом. Сначала действовали молча, сосредоточенно, отец первым нарушил молчание:

— Надо суп, дочка, сварить. Уж не знаю, что у меня получится. Мать-то словно заговор какой знает — из воды и картошки сварит, а вкусно. Моркови добавит разве да яйцо сырое…

Ниночка совсем не умела готовить. Они с Люськой посмеивались над Верой Гусевой, которая по выходным варила себе «домашние» обеды, и, судя по запахам, получалось у нее вкусно, ела она аппетитно.

— А ведь воду надо поставить для скотины, — вспомнил отец и, бросив нож на стол, поспешил за перегородку. — Ты уж, дочка, дочисти картошку-то, а я за водой сбегаю.

Он загремел пустыми ведрами, и Ниночка невольно отметила про себя: движения его неуверенны, суетливы, а ведь отец всегда был нетороплив и расчетливо спокоен в любом деле.

Отец пришел с колодца, поставил полные ведра на лавку за перегородкой.

— Дочка, сходила бы за луком в огород. Или мне самому сходить?

— Я схожу, — поспешно встала из-за стола Ниночка.

Она нащипала перьев лука, а когда проходила мимо грядок, на которых обращали на себя внимание выложенные рядком луковые головки с отсохшими хвостами, вспомнила, что мать хотела перенести их под крышу. Вспомнила она и о росе, которая может погубить помидоры. Сказать об этом отцу? Или сделать все самой?

Погода стояла теплая, и никак не верилось, что в золотистом этом всеобщем спокойствии может произойти непоправимое. Где-то в отдалении протарахтел трактор. Неужели этот мирный, привычный звук может вдруг обернуться бедой?

Дома Ниночка передала перья лука отцу.

— Вот спасибо, дочка, — поблагодарил он, хотя в деревнях и не принято благодарить за подобные мелочи. — Погляжу на тебя — и легче мне становится. Один бы я не знал, что и делать. У меня вон руки дрожат…

Ниночка почувствовала, как краснеет. Подспудная досада на отца выплеснулась наружу.

— Папа, мужчина должен сильным быть. А у тебя руки дрожат…

Отец на мгновение выпрямился, потом снова поник. Уйдя за перегородку, некоторое время переставлял там что-то с места на место — наверное, просто так, бесцельно. Потом оттуда донеслись его слова:

— Все, дочка, от характера зависит. Мне уж себя не переделать. Поздно… Мы с матерью дружно жили, никогда не ругались. Без нее, дочка, у меня из рук все валится. Уж лучше бы со мной это случилось. Скажи мне сейчас: возьми на себя ее увечье — взял бы и секунды одной не задумался…