Владимир Мазурин - Дурные деньги

Маня замолчала. Ниночка слышала ее дыхание — отрывистое, затрудненное дыхание пожилого, прокаленного жизнью человека. По тому, как спокойно и обстоятельно рассказывала Маня о своем «мужике», можно было понять: она давно свыклась со своими воспоминаниями и носила их в себе, как носит человек на теле застарелые рубцы и шрамы. Возможно, они и дают о себе знать, но и с их возвратной болью человек сжился.

— Я не утомила тебя, дочка? — спросила Маня. — Ты ведь, наверно, спать хочешь…

— Рассказывайте, тетя Маня. У вас хорошо получается.

— Да… так вот… Похоронила я мужа, побилась в холодных сенях, выплакала все слезы… Надо дальше жить. Нет мужа — ради детей надо жить. Старшенькой-то моей тогда девять годков было. Среднему сыну — семь, младшему — пять. Куда деваться? В полеводстве тогда немного зарабатывали… Дети все на ногах, грудных, больных нет — и решила я пойти в доярки. На ферме работа известная: с раннего утра до позднего вечера, без праздников и выходных. Коровы — животные неопрятные, вокруг них грязь всегда. Весной и осенью к ферме не подойти, того гляди утонешь в яме какой-нибудь. Электричества тогда и в помине не было, работали с керосиновыми фонарями. Днем ненамного посветлее было: окна на ферме мутные — пыль и грязь въелись в стекла… Рядом с фермой у нас колодец был. Заглянешь в ствол — что твоя преисподняя. Страхом, словно холодом, опахнет, и голова закружится. А мы из того колодца воду добывали — для всей фермы. Два чана нужно было накачать, каждый день. По двое мы ее качали — сегодня, скажем, я с Верой Зайцевой, завтра — Дуня Залетова с Катей Меркудиновой. Две бадьи на веревке — одна вверх идет, другая — вниз, в преисподнюю. Одна из нас ворот крутит, другая воду из бадьи в лоток выливает. Начнешь бадьи считать, а потом все равно со счету собьешься. Я уж на что говорунья, а к концу и язык не ворочается, о руках не говорю. Не любили мы эту работу, и когда не твой черед воду качать, ровно бы выходной у тебя. Корма раздавать, коров поить — это уж легче, тут уж ты вроде бы сама себе хозяйка. Доить — дело нелегкое, но живое. Я быстро управлялась, раньше всех. Двенадцать коров у каждой из нас было, а потом я еще две попросила. Про меня в газете написали — передовичка, дескать, на весь район прославили. Тогда у нас заведующей-то фермой твоя бабушка была. Помню, принесла газеты, собрала нас всех и вслух прочитала заметку… Всё бы ничего, работать-то я любила, да без мужика в доме тяжело было. Вот как тяжело — другой раз в голос бы голосила! На ферме с четырнадцатью коровами управлялась, а дома с одной измаялась. Пока на зиму сена наготовишь — всю душу себе измотаешь. Ладно, к мужской работе — косить, сено метать — я и раньше привычная была. Косила не хуже мужика. Но ведь сено-то от погоды зависит. Растрясешь его, бывало, утром, поворотишь к обеду — и на ферму, на дойку. А тут, откуда ни возьмись, дождь. Бегу к заведующей, к бабушке твоей, реву. Фиса, прошу, сено на усаде неубранное, отпусти на полчаса, Христом-богом молю. Она меня отпустит, скажет: ладно, иди, я за тебя подою. Сколько раз, царствие ей небесное, выручала! Бегу на усад, ног под собой не чую, а навстречу Сонюшка, старшая моя, с граблями. Вместе сгрудим сено, в копны сложим. Случится кто-нибудь из соседей рядом — помогут. Я тогда не верила в бога — Иван мой отлучил от него, но уж если сено в сарае, встану и небу перекрещусь. Бог там или не бог, а небо отблагодарить надо, ежели сено убрано. Другой раз ни ногой, ни рукой не пошевелить, а на душе ровно праздник: слава богу, с кормами! Мне с ребятишками нельзя было без коровы-то — она и мучительница, она и спасительница. Чем бы кормила без нее голопузых своих? А они в отца пошли — что Шурка-Александр, что Юрка-Юрей… Ну, вот что, дочка, всю жизнь не обскажешь. Ночи мне не хватит для этого. Давай-ка спать…

Темнота на печке непроницаемая, и, если бы не человек рядом, трудно было бы отделаться от мысли, что тебя окружает безжизненная пустота. Ниночка некоторое время лежит в пустоте, думает, потом произносит:

— Тетя Маня!

— Что тебе, дочка?

— Спокойной ночи!

— Спи, дочка, спи. Дай бог, чтобы все было благополучно.

Ниночка заснула, а когда открыла глаза, Мани Пироговой рядом уже не было. Ничто в доме не выдавало ее присутствия — видимо, она уже подоила корову, выпустила ее в стадо и ушла готовить завтрак своим «архаровцам». В окнах серел рассвет — час был ранний, и Ниночка решила остаться пока на печке, которая стала для нее чем-то вроде убежища.

В восемь часов приехал отец. Ноги еле держали его, руки, когда он ковшом пил холодную воду из ведра, дрожали.

— Дочка, мама тебе поклон шлет. Врач говорит: теперь можно надеяться. Я посплю немного, дочка, сил нет…

Он заснул, едва добравшись до дивана. Ниночка прикрыла дверь в горницу и села на лавку, положив руки на колени. Даже кусты сирени под окном, казалось, осиротели без матери. Неприкаянно бродили около них куры, рылись, выискивая что-то в серой, скучной пыли.

Быстрые, легкие шаги на крыльце возвестили о приходе Мани Пироговой. Она появилась в избе и, тут же поняв, что отец спит, заговорила полушепотом:

— Увидела в окно: проехал на велосипеде, — объяснила она свое появление. — Как там?

— Получше, — ответила Ниночка. Приход Мани обрадовал ее.

— Ну, слава тебе, господи! Все полегче на душе-то. Худые думы-то, они ведь и руки путают… Вот что, дочка. Давай печку затопим с тобой, пусть отец поспит, отдохнет. Он ведь испереживался весь — знаю я его. Мягок уж он больно, добр, а в жизни мягким и добрым опора нужна. Вот Клавдия-то и была его опорой… Ой, что я рассиживаю как барыня!

Маня подхватилась, легкой своей, скользящей походкой выбежала за дверь, а через несколько минут вернулась с охапкой березовых дров. Ниночке было неловко сидеть без дела, она поднялась навстречу ей:

— Тетя Маня, я вам помогу.

— Ладно, дочка, ладно. Печку я сама затоплю, а ты с одним ведерком по воду сходи.

Стараясь не греметь, Маня опустила дрова на пол перед печью, подала Ниночке пустое ведро.

До колодца было метров сто. Подходя к нему, Ниночка услышала позади себя треск приближающегося трактора. Колесник — голубой, как детская игрушка, новенький — показался в улице, когда она переливала воду из бадьи в ведро. Подпрыгивая на выбоинах, трактор быстро приближался, и вдруг Ниночка увидела сквозь отсвечивающее стекло кабины смутно-невыразительное лицо Кольки Семигина. Делая вид, что ей тяжело, она опустила ношу на землю и, пока трактор не промчался мимо, оглашая утро резкими, как выстрелы, хлопками, держалась, изогнувшись, за дужку ведра. Только потом она почувствовала, как обескровело ее лицо, а под сердцем возник и медленно растаял комочек холода…

Маня Пирогова вовсю уже хозяйничала в доме, и Ниночка удивлялась, как быстро и бесшумно она движется, берет, переставляет с места на место нужную ей посуду. Оставшись опять не у дел, Ниночка беспомощно огляделась и попросила у Мани еще какую-нибудь работу. Работа, конечно, нашлась — чистить картошку. Так вдвоем — одна споро и ловко, другая не слишком умело, но старательно — повели они к неблизкому еще концу обычные домашние хлопоты. Маня, конечно, разговорилась, и начала она опять со своих «архаровцев», которые раздобыли где-то «бомбу» с яблочным и хотели с нее начать рабочий день, но она отобрала у них бутылку, дав, однако, слово вернуть ее после работы.