Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Я потихоньку воспитываю их, — рассказывала она, нарезая для супа очищенную Ниночкой картошку. — Никого они не боятся — ни председателя, ни бригадира, а меня немного слушаются. Видно, не совсем еще одичали… Они все сыновьями меня попрекают. Почему, говорит, их в город отправила? Они, дескать, должны в колхозе работать, а не мы, городские. Я, конечно, им не поддаюсь, а у самой сосет ретивое: правда ведь иха здесь! Конечно, сыновья мои должны работать в колхозе, а не сторонние люди. Они ведь к земле и слепы и глухи. Дай им полную волю — они в распыл тут все пустят. Нет, сыновья мои не такие, что Шура-Александр, что Юра-Юрей. Я не гнала их от себя, да ведь разве их удержишь. Норовом они в отца пошли — только тот его в колхоз направлял, а они — из колхоза. Мы, говорили они, мама, работать любим, но за работу свою сполна получать хотим. Что я им могла ответить? Им жить — им решать… Теперь поздно их обратно тягать — семьями обзавелись, детишками обросли. Воспитание у детей, внуков моих, городское. Летом, в отпуск, привозят их, а я любуюсь ими, дивуюсь, какие они смышленые да бойкие растут… Разве бы я не рада была хоть одного из сыновей при себе оставить. То-то бы не одна жила, горемычная…

— Тетя Маня, а ты бы поехала жить к ним?

Ниночка приспособилась к новой работе — оберегая повязку на правой руке, левой, здоровой, мыла в теплой, только что вынутой из печи воде горшки и плошки, тщательно протирая их мокрой тряпкой.

— Жить к ним? — переспросила Маня в раздумье. — Да ведь звали они меня, дочка. Оба звали. Ездила я с внуками нянчиться. И к Шуре ездила — Александру, и к Юре-Юрею. Не прижилась ни у того, ни у другого. Душа там томится, руки не знаю куда девать. И потом, я ведь грибница да ягодница. Заядлая! Вот сейчас управлюсь у вас — в лес побегу за грибами. А там, в городе, какие грибы? Какие ягоды?.. И еще я им сказала, сыновьям: отец ваш там похоронен, а я к нему навеки привязана, пока сама в могилу не лягу… Вот гляди, дочка, могу ли я в город-то уехать. Это вам, молодым, легко уезжать, нам, старикам, одна дорога осталась…

— Тетя Маня, вы еще не старая.

— Я-то не старая? Да мне, дочка, уж сто лет! Я столько всего пережила — другим на две жизни станет. Правда, на вид-то я не больно еще старуха. И ноги-руки справно служат, не жалуюсь. Да ведь помирают-то не только от старости и болестей — от тоски, бывает, помирают. А на меня другой раз такая тоска нападет — и щемит, и щемит — хоть ложись и помирай. Не знаю, отчего, так бывает. Наверно, от одиночества. Я ведь всю жизнь с людьми была, привыкла. Дом-то вон какой у меня — на две семьи хватит. А останусь в нем одна — и куда себя деть, не знаю. Хожу и хожу из комнаты в комнату, места себе найти не могу…

Маня поставила в печь суп. Задумалась, опершись на ухват и глядя на умирающее пламя. Стояла она так долго, словно заколдованная немощной пляской слабеющего с каждой минутой огня.

— Что еще сделать, тетя Маня? — спросила Ниночка.

— Что сделать? Вот я сейчас курам замешу, а ты им вынесешь.

Она намяла в ведре размоченного в воде хлеба с вареной картошкой и подала ведро Ниночке.

— Выложишь в корыто на дворе.

Ниночка вышла во двор, поманила кур, и они сбежались к ней, заполошно кудахтая и бестолково толкая друг друга, — проголодались, видать, на подножном корму. Ниночка подумала, что они нанесли, наверное, яиц и надо бы их вынуть из гнезд, но, где эти гнезда, она не знала, а шарить по двору, по темным углам и по застрехам, собирая на себя паутину и мусор, обтирая пыль, ей не захотелось. «Ладно, — решила она, — не до яиц сейчас».

Во двор выглянула Маня.

— Надо бы, дочка, теленка вывести. Не знаю, справимся ли мы с тобой. Вон он какой у вас. Мишка! Мишка! Мишенька!..

Маня подошла к хлеву и стала гладить теленка. Тот вытянул навстречу ей свое зеркальце, замычал просительно.

— Сейчас, сейчас выведу, — пообещала Маня и сняла с гвоздя веревку.

Оказавшись на воле, теленок взмыкнул, взбрыкнул и помчался галопом вдоль проулка, увлекая Маню за собой.

— Тихо, Мишенька, тихо! — уговаривала та его. Куда там! — застоялся Мишенька.

Вернулась Маня запыхавшаяся, растрепанная. Она привязала-таки Мишку к тычке, а Ниночке велела напоить его.

Ниночка вынесла ему пойло, и Мишка едва не пролил его, нетерпеливо сунувшись в ведро. Сосал он пойло долго и смачно, а Ниночка думала о том, как много хлопот доставляют животные людям. И напоить их надо, и накормить, и уход за ними требуется. И все это изо дня в день, непрерывно, годы и годы — всю жизнь.

Дома Ниночка спросила:

— Тетя Маня, вы животных любите?

— Кого? — не поняла Маня.

— Животных — коров, телят…

— Люблю, доченька. Сейчас уж мне не под силу корову держать. А раньше держала. И одна держала, пока сил хватало. Как только ее, бывало, не назовешь! Все по-ласковому, по-хорошему. Вот и на ферме у меня были — Милашка, Буренка, Красавка… А одна была — Графиня, важная такая, степенная. Сколько уж лет прошло, а всех помню. Все до одной перед глазами стоят.

Печку скрыли в одиннадцатом часу, когда отец еще спал.

— Пусть выспится, — сказала Маня. — Он ведь две ночи без сна — шутка ли! Печку мы истопили, куры накормлены, теленок на привязи… Я вот за грибами сбегаю, а после обеда опять к вам приду.

— Тетя Маня, возьмите меня за грибами, — попросилась Ниночка. Ей не хотелось оставаться одной, она, как ребенок темноты, боялась теперь одиночества.

— Пойдем, дочка, пойдем, — тут же согласилась Маня. — Только вот отца надо бы предупредить.

— Я ему записку оставлю.

— Ну-ну…

Пока Ниночка писала отцу записку, пока одевалась, обувалась для похода в лес, Маня сбегала домой за корзиной.

— Мы далеко не пойдем с тобой, — говорила Маня, когда они выходили задворками на дорогу. — Грибов много нынче, мы с краю наберем за милую душу.

Шли они полузаросшей дорогой, и справа от них тянулось дозревающее поле овса, а слева темнело стерней убранное клеверное поле. Дальше желтели еще какие-то поля, и все их широким полукругом опоясывал лес.

Маня продвигалась вперед мелкими, частыми шажками, и Ниночка, пристроившись к ней сбоку и чуть сзади, без труда поспевала за ней.

— Я, дочка, когда на пенсию вышла, долго не могла привыкнуть, что мне на работу не нужно идти. С утра соберусь вот так за грибами, похожу по лесу час, другой — и забудусь. И тут как ударит мне в голову: а скотина-то! Аж холодею вся: опоздала, старая! Подхвачу корзинку — и бегом. И уж на бегу приду в себя, вспомню, что не надо торопиться никуда… Теперь-то такого не бывает со мной, привыкла. Человек ко всему привыкает, это ему от природы дадено. Раны и на теле, и в душе заживают — время только нужно. Когда Иван мой помер, я думала спервоначала: и не встану больше. Ребятишек вспомнила, поднялась кое-как, а саму шатает, словно пьяную. Дело хочу сделать, а руки не делают — как будто чужие они, не мои. Спасибо, люди добрые помогли, не оставили одну. Хуже всего в горе одной остаться… С тех пор, ежели у кого несчастье в деревне, я первая бегу. В войну почти в каждом дому побывала. Мне легче тогда пришлось, чем другим бабам. Я уж к тому времени притерпелась без мужика-то…