Владимир Мазурин - Дурные деньги

Маня Пирогова собрала на стол. Ниночка поела без аппетита, через силу. Безучастно наблюдала она, как отправляется обычный круг вечерних домашних забот, и в душе у нее росло, копилось что-то смутное, невысказанное, оно искало и не находило выхода.

Погасло солнце, по-осеннему коротко отгорел закат, быстро стало темнеть.

— Где спать-то ляжешь? — спросила Маня, и Ниночка равнодушно махнула в сторону горницы:

— Там.

— А я опять на печке лягу. Милое дело…

Ниночка устроилась на диване, но заснуть не могла. Лежала в темноте с открытыми бессонными глазами, и душу камнем давила тяжесть.

«Мама, — неслышно, одними губами сказала Ниночка. — Где ты, мама?»

Тяжесть, давящая грудь, — это ночь, темнота, безмолвие. Невыносимо.

Ниночка встала с дивана, невидяще подошла к двери, нашарила ручку. Нажала на нее, дверь не поддалась. Тогда она налегла на нее всем телом, петли тягуче заскрипели.

Подошла к печке, поднялась по лестнице.

— Тетя Маня…

— Что, дочка? Плохо одной-то?

— Плохо.

— Иди ко мне, иди…

Ниночка легла рядом с Маней, уткнулась ей в плечо и зарыдала — сначала тихо, сдерживая себя, а потом по-бабьи длинно, с подвывом.

Маня утешала ее, успокаивала, гладила по волосам.

— Я ведь… тетя Маня… беременная…

Выговорив, выдавив из себя эти слова, она зарыдала еще громче и безутешнее.

— Ну, так что же? — уговаривала ее Маня. — Не калека, чай… Ты послушай-ка, что я тебе скажу. Послушай-ка. Ты дочь-то мою, Софью, знаешь ли? Она в Дятлове живет, хоть редко, а навещает меня… Никому об этом не рассказывала, а тебе расскажу. Я ведь ее из петли вынула…

Ниночка стихла, затаилась возле Мани. Ходики тикали на стене — дом жил.

— В конце войны это случилось, в сорок четвертом. Летом к нам в деревню красноармейцев пригнали — нам, бабам горемычным, помогать. Девки с ума все посходили. Каждый вечер — гулянки под гармонь. Моей-то Софье тогда восемнадцать было, как тебе сейчас. Ну, и закрутила любовь с одним лейтенантом. Ничего не скажу, видный парень был, симпатичный, да и моя-то девка неплоха была. Говорила ей не раз: смотри, Софья, они люди здесь временные, безадресные… Э-э, да кто матерей слушает! Каждое утро с ней маялась, когда нужно было на работу поднимать. А вечером все равно на гулянку… Сколько красноармейцы у нас пробыли, не помню, — может, две недели, может, три. Однажды утром построили их и — через всю деревню — обратно. Дружно прошли, с песней. До сих пор ее помню: «Не забывай, подруга дорогая, про наши встречи, клятвы и мечты…» Ушли. Девки наши приуныли, а Софья сама не своя ходит. Ну, думала, пройдет, время все загладит. Да не тут-то было, дальше — хуже. Словно подменили девку. Сначала думала: письма ждет от лейтенанта, а он не пишет. Потом неладное стала чувствовать. Вижу: не в себе девка, не знает, куда деть себя, в глазах — тоска. Заговорю с ней — молчит, а то уйдет и дверью хлопнет. Как-то вырвалось у нее: мол, жить ей не хочется. Я следить за ней стала. В самом деле, думаю, что-нибудь сделает с собой… Один раз иду на ферму, и вдруг что-то в сердце меня толкнуло. Как, откуда передалось — не знаю, только говорю себе: а ведь с Софьей беда случилась. Повернула и — бегом — обратно… Минутой бы позже прибежала — и, может, уж поздно было бы. В чувство ее привела, а сама и смеюсь, и плачу, думала — с ума схожу. Положила ее на кровать, а она мне и говорит: «Что ты, мама, сделала со мной? У меня ребенок будет…» — «Эка беда, — говорю, — ребенок. Да он, вот увидишь, радостью тебе будет. И никто тебе худого слова сказать не посмеет… Не вернется твой лейтенант — другой человек найдется, лучше его. А ребенка, если тебе он помехой будет, я воспитаю…» И ведь все по-моему вышло. Родила мальчика, в честь деда Ванюшкой его назвали — Иваном. Правда, с фермы мне пришлось уйти на время, пока не подрос мальчик. Не хотелось, чтобы связывал он Софью, — молодая ведь еще, жизнь свою устраивать надо… Скоро она замуж вышла, за Виктора, в Дятлово уехала. Да так они хорошо зажили! Сердце не нарадуется. Ванюшку забрали у меня, усыновил его Виктор. Вот так и получилось: родился без отца, а вырос с отцом… Теперь у самого дети — правнуки мои. Смышленые да голосистые… Старший-то еще только в школу пошел, а уж талант открылся у него — к рисованию. Из Москвы большие люди приезжали, рисунками интересовались. Сказали: редкие у мальчика способности… Да ты приходи ко мне, у меня их много, рисунков-то его. В каждом письме шлет. И обязательно напишет! «Бабе Мане…» Помнит бабушку, не забывает…

Ниночка лежала тихо, не шевелясь, и Маня, видимо, решила, что она уснула.

— Ну вот, заговорила я тебя. Спи, дочка, спи. Страхи-то, они ночью просыпаются, а утром откроешь глаза — и нет их…

— Мальчишка-то совсем не виноват. Что я зря на него клепать буду. Сама во всем виновата, сама…

Мать лежала на койке неподвижно, жили у нее только руки и глаза. Она сильно изменилась — Ниночка даже испугалась поначалу — лицо похудело, заострилось, стало чужим, неузнаваемым. Сквозь кожу проступала восковая желтизна, и хотя самая страшная опасность миновала, положение ее оставалось тяжелым. Ниночка чувствовала себя очень стесненно и неловко — и потому, что они были не одни в палате, и оттого, что не знала, как и о чем говорить с матерью. Говорила больше мать.

Она рассказала, как приходил к ней следователь, расспрашивал о случившемся, сообщил, что следствием установлена полная невиновность Кольки Семигина. Она согласилась с выводами следствия и всю вину взяла на себя. Ничего в этом удивительного не было, удивило Ниночку другое: оказывается, Колька уже был у матери. Войдя в палату, он не захотел сесть на стул, потоптался перед материной койкой, а потом заявил, что теперь всю жизнь будет на нее работать. Она сказала, что он не виноват, однако Колька упрямо стоял на своем.

Что-то в рассказе матери задело Ниночку — скорее всего то, что Колька побывал в больнице раньше ее, дочери. А она ждала, когда отец возьмет ее с собой, он же ездил в больницу ежедневно, оставаясь там на ночь. Правда, отец сам уговаривал ее подождать с поездкой, потому что мать, увидев Ниночку, может расплакаться, разволноваться и тем самым повредить себе.

Чувствуя в теле скованность, напряжение, Ниночка сидела на стуле неподвижно, думая о том, что она скажет матери, когда станет уходить. И когда ей нужно уходить? Отец был здесь же — он сидел чуть в сторонке, чтобы не мешать разговору матери и дочери, но вряд ли можно было рассчитывать на его помощь. Выручила Ниночку медсестра, которая пришла с обходом, и само собой вышло, что нужно вставать и прощаться.

— Мама, я еще к тебе приду, поправляйся быстрее.

Она запахнула халат так, чтобы не слишком выделялась талия, и поднялась со стула.