Владимир Мазурин - Дурные деньги

Мало-помалу дело двигалось к концу, и когда картошки оставалось пять-шесть борозд всего, завернули холода. На ясное, беззащитное небо наползли волглые серые тучи, зарядили противные, наводящие тоску зубовную дожди. Работы в колхозе стали, деревня замкнулась в себе, словно бы погрузилась в спячку. Студенты сидели по домам. Только время от времени двое-трое из них, отворачиваясь от дождя и ветра, уныло брели мимо окон в Глинищи, к магазину. Отец то и дело вздыхал, вспоминая неубранную картошку. Мать скоро должны были выписать из больницы, и ему хотелось к ее возвращению «подытожить» все дела. На работу он теперь ездил на попутках, ходил пешком и домой попадал только затемно. Ниночка не знала, куда деть себя, минуты, часы уныло складывались в дни, промозглые, невыносимо скучные. Иногда ей казалось, что душа умерла у нее, — так пусто и холодно было внутри. Поэтому она почти обрадовалась, когда однажды утром в избу вошел Колька Семигин, тепло одетый, мокрый и большой. Он немного постоял у порога, потом объявил, что пришел копать картошку. Ниночка взглянула на него испуганно, с недоверием.

— Да ведь околеть можно! — вспомнила она одно из материнских словечек. — Холод-то какой…

— Ты дома будешь сидеть, я один докопаю, — успокоил ее Колька.

— Мне вот и картошки никакой не надо, — попыталась оправдать себя Ниночка.

— Когда она есть, конечно, ее не надо, — усмехнулся Колька и, уже взявшись за скобу, спросил: — Самовар согреть сумеешь?

— По… пробую, — пообещала она.

— Воды не забудь налить, — сказал Колька и вышел.

Ниночка вздрогнула всем телом, представив, как он ступает под дождь и ветер. Нет, никогда в жизни она не решилась бы на такое. Никогда!

Проследив в окно, как Колька, скользя сапогами по грязи, направляется в огород, Ниночка взялась за самовар. Он был почти полон — отец перед уходом на работу всегда пил чай, однако Ниночка почему-то решила, что дважды воду кипятить не следует, и вылила ее в помойное ведро. Из трубы посыпалась зола, и Ниночка вспомнила, что мать, прежде чем поставить самовар, вытряхивала из него эту самую золу. Поневоле пришлось одеваться и идти на улицу.

У нее дыхание сперло, когда она — на крыльце — попала под ветер, который бросил ей в лицо холодные брызги дождя. Вытряхнув золу прямо через перила, — не идти же под дождь! — Ниночка убежала в дом, в тепло его, и принялась ставить самовар, она налила в него воды из ведра, закрыла крышкой, надела на выступающую кромку трубы конфорку и достала снизу, из припечка, таганок с углями. Угли были легкие, почти невесомые, и она осторожно — по одному — брала их двумя пальчиками и бросала в самоварную трубу. Когда та наполнилась почти доверху, она открыла отдушину и стала думать, как ей разжечь угли. Мать делала это с помощью лучины, бересты или пустого спичечного коробка — что попадалось под руку. У Ниночки ничего под рукой не оказалось, и она, опростав из-под спичек коробок, подожгла его и бросила в трубу самовара, на угли.

В жестяном соединительном колене скоро приглушенно загудело, зашумело, и Ниночка прислушивалась к этим с ее помощью рожденным звукам с некоторым внутренним напряжением — как мать к дыханию недавно уснувшего ребенка. Они, эти звуки, были знакомы с детства, только она никогда не прислушивалась к ним, их оттенкам, их нарастанию и не знала, как приятно сидеть вот так и слушать.

А самовар уже пел на разные голоса — сопел, добродушно сердился, тоненько — под сурдинку — выводил нутряную замысловатую мелодию. Потом он начал сердиться уже не на шутку — казалось, еще немного — и он, как капризный ребенок, затопает ногами, требуя к себе всеобщего внимания и почитания.

«Ишь, раскипятился!» — подумала Ниночка и быстро усмирила бузотера, сняв с трубы соединительное колено и захлопнув ее заглушкой.

Самовар еще некоторое время шумел, плевался брызгами из-под крышки, однако понемногу сник, и только тоненькая кружевная нить замысловатой мелодии долго еще жила внутри его.

На крыльце раздался топ, в избу ввалился Колька.

— Кружечку чайку! — потребовал он с порога и застуженными пальцами отстегнул пуговицы на фуфайке.

— Закончил, что ли? — спросила Ниночка.

— Еще две борозды осталось.

— Проходи к столу, — пригласила Ниночка.

— Да нет уж, пол запачкаю. А разуваться не хочется.

— Может, хватит на сегодня?

Ниночка подала Кольке чай в кружке.

— Может, и хватит, да привычка у меня дурная: если уж начал — умри, а закончи!

Колька принял кружку и тут же, стоя, стал отхлебывать из нее.

— Холодно? — посочувствовала Ниночка.

— Что ты! Это только руки у меня озябли. А так — жарко.

— Ну уж ли! — не поверила Ниночка.

— Правда, жарко, — заверил ее Колька. — Кто за работой зябнет — не работник.

Он допил чай и протянул пустую кружку Ниночке.

— Спасибо. Гляди, чтобы самовар не остыл, через полчаса я закончу.

И Колька опять ушел под дождь, на холод.

Ниночка присела на лавку, задумалась. Она думала о том, что Колька хороший парень, но вот — пропадает. Пропадает, потому что остался в деревне, хотя мог бы, как многие его сверстники, уехать в город, найти там подходящую работу, поступить учиться. А в деревне можно и бобылем остаться. И ради чего? Ради беспросветных дней на севе или жатве? Или ради этого вот осеннего безвременья?

Ниночка поднялась подбросить угольков в самовар — пусть он будет горячим, чтобы Колька, покончив с картошкой, побыстрее отогрелся.

Он вышел из огорода, неся на плече мешок с картошкой. Затем он пронес еще один мешок. Не забыл он ведро и лопату — так и мать всегда делала: все приберет, ничего не оставит брошенным где попало.

В избе Колька появился без сапог — снял их в сенях, чтобы пол не запачкать. Повесив на крючок фуфайку, он вымыл руки и предстал перед Ниночкой готовым к застолью.

Она собрала на стол все, что могло пригодиться к чаю. Предложила она и водки, которая была припасена отцом «на случай», однако Колька от нее отказался.

Не отошедшими еще после холода пальцами он отвернул кран самовара, налил в стакан чаю и подвинул его Ниночке.

— Я уже пила.

— Ничего, еще выпьешь. У меня бабушка за один присест двенадцать стаканов выпивала.

Ниночка не стала больше отказываться — в самом деле, одному пить чай как-то неловко, несподручно. Колька, размешав сахар, поднял стакан.

— За окончание сельхозработ! — провозгласил он.

Ниночка ему улыбнулась из-за своего стакана: надо же как-то поощрить человека за его труды. Она пила чай маленькими глоточками, Колька хватал кипяток торопливо — видимо, душа требовала согреться, отойти поскорее после долгого пребывания на холоде. Разговор не налаживался — наверное, потому, что они впервые сидели вот так вдвоем за одним столом и пили чай. Обстановка домашняя, откровенная, и говорить надо о чем-то откровенном или уж молчать, хотя молчание было бы обоим в тягость.