Владимир Мазурин - Дурные деньги

Ежели кто встречался Федору во время его утреннего обхода, он непременно останавливался — покурить или просто так поговорить. Причем опять-таки не спеша, с приглашением посидеть где-нибудь поблизости — на бугорке или на плите бетонной, брошенной мелиораторами. Медленный — вода-то льется! — обстоятельный разговор вился обычно вокруг небывалой жары и возможных ее последствий, а также вокруг деревенских новостей: у Карышева Ивана жена в одночасье померла, овдовел человек, осиротел одним днем; в магазин рыбу завезли со странным, непонятным названием, которое и выговорить-то в очереди неприлично; у Сидоровых корова пала, нализавшись каких-то удобрений, забытых около выгона, а с ними, коровами, беда теперь: колхозу в личное пользование продавать их запретили, а частники втридорога дерут… «Не пора ли тебе на пост?» — спрашивал как бы между прочим собеседник, намекая на то, что и его дела дожидаются. Федор в очередной раз затягивался сигаретным дымом и говорил, выпуская его: «А куда мне спешить? Вода-то льется…»

Сегодня никто ему не встретился, и Федор, миновав будку, с которой он начинал свой утренний обход, повернул на тропку, протоптанную им самим через вспаханный и засеянный овсом участок луга. Овес взошел неровный, кустистый, местами встречались проплешины, как будто земля заражена была стригучим лишаем. На овес этот Федор смотрел с жалостью, потому что «Волжанка» его не захватывала, а что с ним будет в такую сушь, нетрудно было представить.

Земля рядом с тропинкой была крушистая, твердая и серая на вид, как зола. Чувствовалось: ни влажинки в ней не осталось, и только роса седым налетом покрывала узкие зеленые листики всходов. Еще недавно луг этот просыхал только в такие вот лета, как нынешнее. Да и то не сразу, а где-то к июлю, как раз к сенокосу. Зарастал он пахучим разнотравьем, желтел бесполезными лютиками, гудел мохнатыми шмелями. Пришли однажды в него мелиораторы со своей всесокрушающей техникой, нарыли узких, длинных траншей, уложили в них короткие глиняные трубки и снова все заподлицо заделали, заровняли. Вековой дерн разодрали плугами, выворотили его черной изнанкой наружу, пласты порезали, измельчили дисками, засеяли овсом. Там, где искони были луга, раскинулось одно громадное поле. Его опять залужили многолетними травами — тимофеевкой и овсяницей, и по первому году вымахали они по грудь человеку. К осени луга сплошь заставили скирдами — правда, низенькими, невзрачными, сметанными техникой, но количество их было таким впечатляющим, что о невзрачности их забывали. Однако года через три-четыре травы стали вырождаться, на лугах снова появились кочки, которые затрудняли механизированную сеноуборку. Пришлось опять пускать по ним плуг и вспарывать дернину мощными стальными лемехами. Поднимали луга уже по частям, а вспаханные участки засевали овсом, чтобы на следующий год залужить их по новой. Вот по такому-то участку и проложил Федор свою тропинку к пруду, главному месту своей работы.

Рядом с ним прямо под открытым небом стояли два укрытых железными кожухами дизельных насоса. Забирая воду из пруда, они гнали ее по установленным на огромных колесах легкого серебристого металла жилам. По всей их длине были размещены разбрызгиватели, которые двумя вращающимися струями веером рассеивали воду по кругу. Взятая из-под земли, она жадно впитывалась иссушенной, истомившейся от жажды землею.

Вода в пруду была настолько прозрачной, что сквозь ее толщу просматривалось дно, и такой холодной, что руку, опущенную в нее, через минуту начинало ломить, как от боли. Несмотря на то что солнце изо дня в день таращилось на небе круглым белым оком, сколько-нибудь нагреться она не успевала, потому что постоянно менялась: через одни трубы втекала, через другие — вытекала. Студенты-шефы, жившие неподалеку в большом деревянном здании, бывшей школе, приноровились было в полдень, в самый зной, купаться в пруду — бросятся, зажмурившись, в воду и тут же, точно ошпаренные, выскакивают на берег, — однако Федор стал гонять их, потому что пил прямо из пруда, а жажда при таком иссушающем все и вся пекле давала о себе знать то и дело.

Впрочем, на погоду Федор не очень-то жаловался. Если уж начистоту, она была ему даже на руку. Все кругом горело, иссыхало, а у него травы вон какие — зеленые, сочные, густые. Сила, которая гнала их в рост, еще далеко не иссякла в них. В других лугах уже начали косить, потому что трава там прежде времени загрубела, а кое-где стала жухнуть, здесь же, на поливных землях, совсем другой табак. Так что засуха, она кому как. Конечно, чахнут, горят посевы, не идет в рост картошка, но Федора это как бы и не касалось, это была уже не его забота. Его забота — «Волжанка», а она исправно гнала воду чуть ли не весь световой день. Вода льется — и денежки идут. За каждый политый гектар Федору набегало почти два рубля — без каких-то там четырнадцати копеек. В день он поливал гектаров пять-шесть. Только кто их, эти гектары, меряет? Скажет он, что восемь полил, ему и пишут восемь. Сейчас все так делают. Трактористов хотя бы взять. Возят, к примеру, они навоз от фермы. Увезут по двенадцать тележек, а скажут — пятнадцать. Что скажут, то им и пишут. Это в прежние времена учет вели. Посадят кого-нибудь возле навозной кучи, вот он и считает: увезет человек воз — учетчик ему палочку в тетрадку ставит. Правда, давно так-то было. Тогда тракторов, техники всякой — наперечет. На лошадушках работали. Тяжело приходилось, не то что сейчас…

Федор всегда вспоминает эти годы с каким-то двойственным чувством. Да, конечно, тяжело было, все своими руками приходилось делать. Взять хотя бы тот же навоз. Это теперь его техникой-то вывезут, сбросят где попало — и ни у кого о нем голова не болит. Вокруг ферм-то болота развели настоящие, непроходимые, вонючие. Раньше не так: в кучи его складывали. Кучи же те, что твой стог, — побросай-ка попробуй его, навоз, на самый верх. А бросали. И упаси боже лишнюю телегу записать! Словно бы следили друг за дружкой. Особенно бабы ревнивы были. Ох, ревнивы! Не дай бог которой-нибудь вперед вырваться… Бригадира тогда по деревянному циркулю можно было узнать: он никогда с ним не расставался. Не только гектары, сотки вымерял. А получали-то тогда ничего почти, фиг с маком. Зато работали, несмотря ни на что, дружно, зло, задорно. И дружная та совместная работа вспоминалась теперь, как вот иной раз молодость вспоминается, гулянка, гармошка — с какой-то сладкой, протяжной болью в душе… Сейчас совсем все по-другому. Колхоз вроде бы остался колхозом, а каждый словно сам по себе. Вот и он, Федор, сидит здесь, у пруда, целыми днями, точно бирюк какой. Часами не с кем словечком перекинуться. Ну, приедет к нему заправщик, зальет горючее в двигатели — и нет его. Случаем кто-нибудь завернет, проходя мимо. Но пруд, он на отшибе, прохожий народ тут редок, так что Федору одному приходится быть. Тогда он садится на скамеечку, врытую им в землю на берегу пруда, и сидит. Курит, глядит вокруг себя, думает. Думы прямо-таки одолевают его, иной раз никакого сладу с ними нету. Лезут в башку, как кутята под брюхом матери, и сосут, сосут его, как он вот сигарету сосет, пока всю не высосет. А высосет — новую закуривает. Вон их сколько, окурков, вокруг скамейки…