Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Глядя на тебя, и не подумаешь… — Федор глубоко затянулся, заплевал окурок и отбросил его на дорогу. — Наружный-то вид у тебя… внушает…

Корреспондент сидел, опустив плечи, и наружный вид у него, увы, не «внушал».

— Видимость одна, — сказал он тихо. — Вот говорят, что внешность обманчива. Так оно и есть на самом деле.

— А мы, бывает, вашему брату завидуем. Бумажная работа, она чистая и, со стороны поглядеть, нетяжелая.

— Это только со стороны. В кино нас чаще всего так показывают, что тошно становится. Там журналисты-то непонятно чем занимаются. В остроумии состязаются да походя разные проблемы решают, подлецов на чистую воду выводят. А тут у тебя под боком такой подлец сидит… Не киношный, а взаправдашний, настоящий. Иной раз подумаешь: как только земля его носит? И ничего с ним поделать нельзя… Тех, кто нас изображает, пару бы откликов заставить организовать. Или авторский материал подготовить от человека, который двух слов связать не может…

Корреспондент, решив, видимо, что залез в такие дебри своей профессии, которые непонятны собеседнику, замолчал. Федору и в самом деле не все было понятно, но сочувствие укоренилось в нем еще более. Не привыкший сочувствовать молча, он предложил:

— А ты бы плюнул на все и другую работу себе подыскал. Куда ни посмотришь, у нас везде народ требуется.

— Да ведь другой профессии у меня нет… Можно, конечно, в многотиражку устроиться. Только в многотиражку-то неудачники обычно уходят. А кому охота в неудачники попасть? Скукота там, мелкотемье. А ведь хочется чем-то серьезным заняться, не текучкой… Вот недавно я был у директора крупного комбината. Их переходящим знаменем наградили, мне интервью нужно было взять. Во время разговора в кабинет какой-то мужчина зашел, прораб их, как оказалось. Работала там у них бригада чернорабочих, землю копали. А конец месяца был, наряды им закрывали. Так вот, прораб и говорит директору: «Павел Степанович, они по восемь рублей в день требуют закрыть. Говорят: не закроешь — сразу же берем расчет…» Вздохнул директор и велел прорабу по восемь рублей закрыть. Заинтересовался я этим делом, а директор мне говорит: «Не трожь ты наши болячки, хуже только сделаешь. Проблему все равно не решишь, а меня без рабочих рук оставишь…» Ну и что же? Написал я хвалебную статью, и на этом все закончилось.

Федор достал из кармана помятую пачку «Примы», чиркнул спичкой. Язычок пламени почти не заметен был на солнечном свету. Он подержал его перед собой и прикурил, когда огонь, обжигая пальцы, подбирался уже к концу спички.

— Значит, и в городе без этого не обходится?

Ему захотелось поделиться с корреспондентом тем глубинным, о чем думал не однажды, сидя на лавочке у пруда, выкуривая одну сигарету за другой. Он затянулся, закашлялся и кашлял долго, надрывно.

— Вам бы поменьше курить, — осторожно посоветовал корреспондент. — Воздух у вас такой прекрасный здесь, кислород…

Еще не откашлявшись как следует, Федор только рукой махнул: мол, ничего тут не поделаешь — привык, втянулся, а возраст теперь такой, что привычки трудно менять. Вслух он сказал:

— Мы-то уж таковские… Год меньше проживешь, год больше…

— Но ведь у вас дети, наверно, есть?..

— Дети есть, взрослые уж. Сына недавно женил, теперь вот дочь осталось выдать замуж. А когда детей пристроишь, вроде бы и делать больше нечего.

— Внуки пойдут. Внуков нянчить…

— Э-э, — совсем уж безнадежно махнул рукой Федор, — дети теперь с родителями не живут. Подальше все уехать норовят. В отпуск на недельку заедут поскучать, да и то не каждый год. Какие уж тут внуки! Привезут, а они бабушки с дедушкой дичатся. Только немного попривыкнут — уезжать надо…

— Да, люди сейчас по-другому стали жить, — поддержал Федора корреспондент. — Малой родины для них вроде бы и нет. Малая родина — это где они родились, выросли. Вы вот представляете свою жизнь без вашей деревни?

Честно говоря, Федор об этом даже не задумывался. Всю жизнь прожил он в своей Ивановке за вычетом трех армейских лет. Служил он уже после войны, забросили его тогда в Белоруссию, под Могилев. И что же он там увидел? Следы войны да бедность еще большую, чем в его родной Ивановке. Так куда же было уезжать? Если уж от добра добра не ищут, то от худа еще большего худа — тем более. В городе тогда тоже нелегко жилось. Нагляделся он однажды на своего двоюродного брата, который перебрался в областной центр, на всю жизнь нагляделся. Поехал он тогда мать навестить в больнице, а остановился как раз у брата. Жил его родственник с женой и двумя ребятишками в маленькой, подслеповатой комнатенке — повернуться в ней негде было, спать тогда его положили под столом. В коридоре — дым и смрад кухонный, шагу там нельзя было сделать, чтобы с кем-нибудь не столкнуться. Из-за двери то и дело доносилась ругань, никогда бы Федор не подумал, что люди могут так ненавидеть друг друга, если бы сам в том не убедился. Брату за бутылкой он сказал тогда, что наказание это — жить в таких условиях, с тем и уехал… Правда, сейчас его двоюродный брат жил в нормальной двухкомнатной квартире, но ведь полжизни он ее дожидался. Сколько нервов себе перепортил, больным совсем стал!

Спохватившись вдруг, корреспондент начал извиняться перед Федором за то, что напрасно ведет время, отрывает человека от дела, а ведь им необходимо еще о главном поговорить — о работе, о «Волжанке», о нормах выработки. И вот тут-то Федор замкнулся: одно дело толковать по душам и совсем другое — говорить что-то для газеты, когда открытый на чистой странице блокнот сразу же начал почему-то раздражать.

— А чего о моей работе говорить? — Федор отвернулся, стал торопливо закуривать. — Нечего о ней и говорить. Насос запустил — и сиди себе, покуривай. Вот мы с тобой тут разговариваем, а вода-то льется — и хоть бы хны ей… Чего про меня писать? Напиши вон лучше об Александре Мызникове, он тракторист, орден имеет. А я чего? Я человек маленький.

Корреспондент стал объяснять, что такое у него задание — написать о работе поливной установки, потому что поливу уделяется сейчас главное внимание. Он выглядел таким растерянным, что Федор опять сжалился над ним:

— Вот чего я тебе скажу. Пиши, чего хошь. Мне все равно…

Однако ему пришлось ответить на некоторые вопросы корреспондента — пустячные, впрочем, вопросы, касались они техухода за установкой…

Вечером, когда они встретились с бригадиром и тот спросил, как обычно, сколько записать ему сегодня, Федор ответил:

— Пиши семь с половиной. Видишь, на час сегодня позже ухожу.

«Ничего, — убеждал он себя, — все пишут. И в городе вон пишут. А мы чем хуже?..»

Получку в колхозе выдавали сразу же за весь месяц — обычно на второй неделе следующего.