Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Давай ставриду. И хлеба вон буханку, чтобы домой не заходить…

Загрузив водку и консервные банки в авоську, Федор сказал Петьке:

— Я в машину пошел.

— Валяй, я сейчас…

Петька принес с собой две бутылки водки и блок болгарского «Опала».

— Куда теперь?

— Поехали ко мне. Куда же еще?

Бензовоз медленно развернулся на небольшой площадке перед магазином и покатил прежней дорогой в обратном направлении. Авоську с бутылками Федор бережно держал на коленях.

— Ты потише поезжай, — предупредил он Петьку. — С грузом все-таки…

— Вижу. Ты это для кого столько-то?

— Для себя. Когда запас есть, оно спокойнее. А то бегай потом по деревне, у старух выпрашивай. Вот уж чего не люблю — славить.

— Это верно, — согласился Петька. — Хуже нет, когда выпить есть на что, а взять негде.

— Вот-вот, — поддержал его Федор, — воистину хуже нет…

Машина остановилась у пруда, Федор и Петька вылезли из кабины.

— Запускать будешь? — указал Петька на присмиревшие двигатели.

— Пусть отдохнут, — решил Федор. — А то треску больно много. Давай в тишине посидим.

— Здесь, что ли, сядем? — спросил Петька. — Лучше бы в холодок.

— А знаешь что? — предложил Федор. — Пойдем-ка к часовенке. Бутылки эти, — он поднял с земли авоську, — я в будке запру. Там до них никакая жена не доберется.

Так и сделали. Федор запер водку в средней будке и, прихватив с собой пол-литра, банку ставриды и хлеб, тщательно запер дверь. Каменная будка глухо урчала электромотором.

— Пусть хоть воды в пруду поднакопится.

— Ты что бурчишь там? — спросил Петька.

— Вот, говорю, что значит техника! Мы свое удовольствие справляем, а она работает — и хоть бы хны ей…

«Часовенка», о которой упомянул Федор, существовала только в памяти местных старожилов. Когда-то она действительно стояла в прохладе сырого низинного леска, окруженная ольхой и ивами, в ней совершались богослужения, верующие со всей округи приходили к ней за «святой» водой. Лет пятьдесят назад она, обветшав, разрушилась, сгнила, что называется, на корню, однако место, где ее еще в прошлом веке срубили, закрепилось за ней в названии. «У часовенки», — говорили в деревне, и это было понятно и старому и малому.

Тенистый лесок принял их в свои недра, окружил запахами прелого прошлогоднего листа, крапивы, растущей здесь в изобилии, и нудным, как подспудная зубная боль, комариным писком. Вообще-то комара в нынешнее жаркое лето было немного, но в торфяной сырости леска развелось его порядочно. Однако деревенский житель привыкает к нему с детства, и Федор с Петькой только лениво отмахивались от надоедливых насекомых. Зато здесь действительно было царство прохлады! А ее-то истомленная зноем душа жаждала больше всего.

— Тебя не ждут там? — Федор махнул рукой в сторону, где, скрытая деревьями, находилась центральная усадьба колхоза.

— Подождут, — уверенно отозвался Петька, — не впервой.

— Волю мы взяли, — сказал Федор, когда они уже разместились на небольшой, крохотной, можно сказать, полянке возле родничка со «святой» водой. Когда-то их было здесь два, родника, и вода в них стояла вровень со срубом и даже переливалась через него, образуя небольшой ручеек. Однако после того как был вывезен из леска торф и проведены осушительные работы в окрестных лугах, уровень ее понизился настолько, что один родничок пересох совсем, а другой застоялся, вода в нем, вопреки ее «святости», сделалась затхлой, стала сильно отдавать перегноем. Все же родничок, по привычке, оберегали, зашив его сверху досками, воду же из него брали через небольшое отверстие, которое закрывалось фанерной крышкой. Федор сдвинул ее, снял с сучка соседней ольхи оставленную здесь кем-то стеклянную пол-литровую банку и, глубоко, почти до плеча, просунув в отверстие руку, зачерпнул воды. Он отхлебнул несколько глотков и протянул банку напарнику:

— Хошь?

Петька тоже отпил воды, а остатки ее выплеснул на землю.

Расположились они на толстом, как ствол, обломившемся суку ивы возле старого кострища.

— Уху небось варили? — спросил Петька, его глазные яблоки, поймав процеженный сквозь ветви солнечный свет, блеснули.

— Угу, — подтвердил Федор. Сам он был занят тем, что складным ножом прорезал крышку консервной банки. Две бутылки — его и Петькина — мирно пока, почти невинно отсвечивали рядом, небрежно брошенные в траву.

— «Аршин» прихватил? — спросил Федор, хотя можно было и не спрашивать: он видел, как, вылезая из машины, Петька вынул из «бардачка» стакан и сунул его в карман.

— А как же!

Петька по-молодому, по-жеребячьи хохотнул и извлек из кармана граненый двухсотграммовый стакан.

— Открывай! — коротко приказал Федор, заканчивая возню с балкой. Он отвалил от буханки два толстых скроя хлеба и положил их на траву возле бутылок.

— А чем консервы есть будем? Пальцем? — поинтересовался Петька.

— Как чем?

Обернувшись назад, Федор вырезал в кусте две палочки и заострил их с одного конца. Одну протянул напарнику, другую оставил себе.

— По скольку? — спросил Петька, держа на весу початую бутылку.

— Давай по половине, — по старшинству распорядился Федор.

Приняв стакан, он заглянул в него, помедлил, собираясь с духом.

— Ну, будем здоровы!

Федор опрокинул стакан, процеживая водку сквозь зубы. Рот и гортань свело от горечи. Выпив, он схватил краюху хлеба и, страдальчески морщась, принялся нюхать ее.

— Ну, брат, — посочувствовал Петька, — Разве так пьют? Вот, учись…

Плеснув водку в стакан, он хукнул над ним, медленно вобрал в себя воздух и единым духом выпил все, успев перед тем проговорить:

— Дай бог не в последний!

Закусывать Петька не торопился. Он выждал сначала, отдышался и только потом потянулся палочкой к консервной банке, пренебрегая хлебом.

— И хоть бы хны! — позавидовал ему Федор. — А я вот так не могу. Не научился.

Внутри у него «захорошело»: водка приятно пожигала желудок, ток крови разносил ее по телу, голова слегка кружилась. Сильно захотелось курить, но Петька снова взялся за бутылку.

Выпив по второй, они оба, не сговариваясь, достали сигареты — каждый свои. Петька попробовал угостить Федора «Опалом», но тот его с ходу забраковал:

— Трава…

— А у тебя горечь одна, — не остался в долгу Петька. — Как ты их только куришь?

— Чего уж горчее этой? — Федор ткнул сигаретой в сторону бутылки. — А ведь пьем…

Выпитое ударило в голову, но не так сильно, чтобы она перестала соображать. Напротив, соображать она стала как будто бы лучше. И все вокруг стало лучше, даже солнце уже не виделось жестоким, оно по-свойски, по-компанейски посмеивалось сквозь листву. Табак добавлял благодушия в настроение, ничего не хотелось делать, только сидеть здесь, дымить, не спеша разговаривать. Федор заметил карабкающуюся вверх по травинке божью коровку и подставил ей палец. Вспомнилась, словно приблизилась, беззаботная пора детства, раннего, довоенного. Федор поднял палец вверх, вслух припоминая те, давние, слова: