Владимир Мазурин - Дурные деньги

Отыскав в ведомости свою фамилию и прочертив от нее коричневым, загнутым, как птичий коготь, мизинцем линию к колонке цифр, означающих зарплату, Федор ничем не выдал своего внутреннего состояния. И только рука у него слегка дрогнула, когда корябал свою подпись, так что первая, заглавная, буква получилась уродливо надломленной.

— Сколько там у тебя? — сунулся к ведомости бригадир. — Четыреста восемь? Так, — нисколько не удивился он, — четыреста восемь и тридцать две копейки…

Он сначала отсчитал эти самые тридцать две копейки, а уж потом — десятками — отсчитал основную сумму и положил поверх внушительной стопки красненьких синенькую пятерку и зеленую трешницу.

— Проверь.

Бригадир подвинул стопку денег к краю стола. Пятерку и трешницу Федор небрежно сунул в карман, а десятки тщательно, мусоля большой и указательный пальцы, пересчитал.

— Все точно, — сказал он бригадиру, но тот его уже не слушал.

«А ему хоть бы хны», — то ли удивился, то ли слегка обиделся Федор, медленно отходя от стола, словно бы ожидая, что бригадир вот-вот окликнет его и скажет: тут, мол, ошибочка произошла. Но тот не окликнул, не вернул Федора, и он, скрипнув ревматически рассохшейся дверью, все еще находясь в некоторой задумчивости, вышел из красного уголка фермы, где производилась выдача зарплаты членам бригады. На воле, а точнее, на солнцепеке — жара не унималась, свирепствовала по-прежнему — Федор огляделся. Жена его взяла было привычку в такие вот моменты, когда он покидал ферму с получкой в кармане, «случайно» попадаться ему навстречу. В первый раз он промолчал, во второй — пробормотал под нос себе ругательство, в третий — психанул, пообещав жене, что не даст ей ни копейки, если она не перестанет следить за ним.

Жены нигде не была видно, и Федор завернул не к дому, а к старым колхозным складам, доживавшим свей век неподалеку от фермы. Зайдя в пустующее, пахнущее хламом и мышами помещение, Федор принялся за свою химию. «Химией» он называл арифметику подсчета, обычно несложную, той суммы денег, которую он отделял от получки «на личные потребности», а если говорить без обиняков — на пропой. В мае, например, он получил сто семьдесят рублей и, не мудрствуя лукаво, отложил для себя двадцатку, остальные деньги отдал жене. Сейчас все обстояло куда сложней. Покумекав так и сяк, он в конце концов определил нужную сумму довольно-таки непростыми в его положении — под рукой у него не было ни карандаша, ни бумаги — действиями. Сначала он прикинул — приблизительно, конечно, — сколько гектаров полива приписал себе за месяц. Получилось так: гектаров тридцать пять — сорок. Поразмыслив, он остановился на меньшей цифре: тридцать пять. За гектар ему причиталось по одному рублю восемьдесят шесть копеек. Перемножить в уме сто восемьдесят шесть и тридцать пять не представлялось возможным. Тогда он пошел на хитрость. Умножил тридцать пять сначала на два, а затем полученный результат, семьдесят, — на семь. Четыре девяносто он округлил до пяти и, весьма довольный своей сообразительностью в арифметике, вычел эту сумму из семидесяти. Получилось, что «на личные потребности» ему полагалось шестьдесят пять рублей.

Федор вытер рукавом рубашки вспотевший лоб, медленно отделил от пачки красненьких шесть десяток и — еще медленнее — присоединил к ним синенькую пятерку. Словно бы в раздумье он подержал деньги, предназначенные «на личные потребности», перед глазами, перегнул их пополам и неторопливо сунул в задний карман брюк. Все, теперь можно идти к жене. Ей осталось — ни много ни мало — триста сорок три рубчика. Таких денег от него, Федора, она еще не получала. Но и ему, Федору, никогда не причиталось столько «на личные потребности». Было отчего задуматься…

Жена спасалась от жары в сенях — в них было попрохладнее, чем в избе. Она лежала прямо на полу, подстелив под себя какую-то рухлядь, и дремала. В колхозе она за всю жизнь не рабатывала, а была, с тех пор как вошла в трудовой возраст, вышивальщицей-надомницей от артели, расположенной в райцентре. На лето, правда, всех надомниц снимали на сельхозработы, но жена обзавелась какой-то справкой, запрещавшей ей тяжелые физические нагрузки, и просто-напросто занималась личным хозяйством — скотиной и огородом. Правда, оно требовало и нагрузок, и времени на него уходило немало, но ведь свое оно, кровное, и справкой от него не отгородишься. Тут так: или тяни безропотно на себе этот воз, или продавай скотину. А как без нее, если на молоке Федор вырос и всю жизнь им питался? «Нет, — сказал он жене, — покамест силы есть, будем держать скотину». И потом, если уж честно, не больно верил он всяким справкам, потому что был убежден: все болезни от безделья, от сидячей жизни. Так и жене сказал. Она, как обычно, промолчала, но хозяйство, грех жаловаться, вела исправно…

Федор постоял над посапывающей женой, размышляя, будить ее или нет. В конце концов решил разбудить — не барыня. Он подтолкнул ее ногой в бок, жена приподняла с подушки заспанную косматую голову.

— Чего тебе?

— Чего-чего… — грубо ответил ей Федор. — Деньги принес, вот чего!

И он кинул их прямо на подушку — тридцать четыре красненьких десятки и одну зелененькую трешницу. Бумажки разлетелись по полу, по подушке. Жена словно бы обеспамятела, а может, после сна не могла никак прийти в себя. Некоторое время она тупо смотрела на рассыпавшиеся по подушке, по полу деньги, затем неторопливо принялась собирать их.

«Считает, — отметил про себя Федор. — Ну, ну, считай, считай…»

— Собирай обед, — сказал он вслух. — Скоро заправщик должен приехать.

На время обеда двигатель Федор выключал — мало ли что могло случиться ненароком. А сегодня к тому же на пределе была солярка, и он, будучи на ферме, позвонил оттуда на центральную усадьбу, чтобы срочно прислали заправщика. «В два будет», — пообещали ему.

— Сколько же ты получил? — в недоумении спросила жена.

Федора ее вопрос обидел: никакой тебе радости, никакой благодарности, словно он украл деньги.

— А ты чего, считать разучилась?

Он был уверен: жена прекрасно все подсчитала. Более того, он понял настоящий смысл ее вопроса, но отчитываться перед ней не собирался.

Жена с усилием встала на ноги, потянулась, худая, как бездомная кошка, костлявая. Платье висело на ней, как на вешалке. Никаких чувств к ней как к женщине Федор давно уже не испытывал, годы и будни съели чувства, иногда только просыпалась в нем припоздалая жалость к жене и матери его детей: может быть, все-таки действительно больна?..

Жена ушла в избу, чтобы собрать Федору обед, сам же он сел на крылечке покурить — не мог никак без курева, привык с малолетства, втянулся как в работу.

Полуденная деревня была безлюдна, только с пожарного пруда в прогоне доносились крики купающихся ребятишек. Из ребятишек этих коренных деревенских только двое-трое, остальные приезжие, городские. Осень, зиму и весну живут они в городе, учатся в школе, на каникулы же родители привозят их к бабушкам и дедушкам в деревню. То-то им простор и воля без родительской опеки! Ребятишек Федор любил, и хоть гонял их от своего пруда, от двигателей, но в любом другом месте привечал, охотно разговаривал с ними. Что это за жизнь без ребятишек? Раньше в каждом почти дому было их что кур во дворе, однако те времена прошли и, судя по всему, безвозвратно. В деревне доживали свой век старухи вдовы, старики пенсионеры, было семь-восемь семей работоспособных — таких, как семья Федора: хозяин и хозяйка — не слишком далеко за пятьдесят, дети повыросли и живут в основном в городах; молодых семей и того было меньше, к тому же большинство из них приезжие. Что-то непонятное творилось на белом свете: свои, коренные, уезжали, а чужие — иные из соседних, недальних деревень, иные бог весть откуда — приезжали и поселялись в покинутых домах. Но таких было немного, поживут, поживут — и опять снимаются с места — непонятно чего ищут.