Клаудио Магрис - Дунай

Длившееся несколько столетий сопротивление угнетенных болгар — выдающееся доказательство силы их цивилизации. Впрочем, всякий народ хранит память о насилии со стороны другого народа, и если турки вели себя в Болгарии бесчеловечно, например устроив в 1876 году резню в Батаке, вряд ли они проявляли большее милосердие в других захваченных землях. Отчего же здесь, в Болгарии, память о прошлых обидах не умирает? Разумеется, дело не в характере болгар — великодушного и гостеприимного народа. Догадаться, что происходит, помогает нам Китанка: она сообщает, что турок в Болгарии вообще нет, следовательно, нет никакого исчезающего и притесняемого меньшинства. Мнение тех, кого это касается непосредственно, не принимается в расчет: писатель Антон Дончев, эпический аэд Родопи, рассказывает о том, как поссорился с одним жившим в окрестностях Шумена чиновником, который упорно называл себя турком, хотя, по мнению Дончева, существовали документальные свидетельства его происхождения от Чингисхана.

Складывается впечатление, что здесь не проводят различия между национальностью и гражданством: раз ты живешь в Болгарии, значит, ты болгарин. Когда я привожу в пример любимый здесь Советский Союз, собравший в едином государстве разные народы, прекрасная Китанка ничего не отвечает, но по ее лицу видно, что я ее не убедил.

Скалы Белоградчика сливаются с бастионами старой турецкой крепости, выросшей на месте древних римских строений, скалы эти возвышаются над окрестностями, словно одинокий хищник, — горькая печаль Балкан во все времена впечатляла сентиментальных путешественников, здесь, среди неприступного пейзажа, совершали подвиги кирджали и гайдуки. Весь Балканский полуостров был театром действий непокорных гайдуков, о котором повествуют сказания и песни венгров, сербов и румын, но их истинная родина — Болгария, с которой гайдуки себя почти отождествляют, — отождествляют и с многовековым османским игом, и с неугасающим факелом народной свободы. Гайдуков воспели и Каравелов — писатель, ставший голосом национального возрождения, и Христо Ботев, революционный поэт и мученик, настоящий болгарский Петёфи. Рядом с равнодушными помаками (перешедшими в ислам болгарами) и враждебными чорбаджи (зажиточными старостами, сотрудничавшими с турецкими властями) гайдуки, наполовину патриоты, наполовину разбойники, враги турок, с которыми они тем не менее иногда смешивались, оставались воинами, властелинами горных провалов и ущелий. Деревенские сказители, летописцы и путешественники описывают гайдуков как дикий и непокорный народ, за которым тщетно охотились турецкие жандармы и башибузуки, а еще арнауты — находившиеся на службе у османцев албанцы.

Георг Розен, написавший о гайдуках несколько книг и переводивший их народную поэзию, задавался вопросом, защитила ли бесконечная партизанская война, которую они вели, болгарский народ или, наоборот, замедлила развитие его экономики, торговли и промышленности. Автобиография Панайота Хитова, пожалуй, самого любопытного персонажа среди этих патриотов-бандитов, доказывает на примере ярко прожитой жизни, что гайдуки на самом деле сопротивлялись деспотизму османцев и внесли заметный вклад в освобождение Болгарии.

Балканский пейзаж придает гайдукам еще большую живописность, а также оттенок несколько хаотичной и варварской беспорядочности, однако это не более чем общее место. Прилагательное «балканский» воспринимается как оскорбление, например, однажды Арафат обвинил Сирию в стремлении «бал- канизировать Ливан и весь Ближний Восток». Тот, кто видел своими глазами начищенные до блеска улицы Сараево и его базар или опрятную Софию, сравнивает их с городами или государствами, воспринимающимися как образец цивилизации, и употребляет определение «балканский» как комплимент — так, как другие говорят «скандинавский».

В Видине Петко Славейков, первый настоящий современный болгарский поэт, свалился в воду и потерял в небольшой речушке Чибар свои рукописи; другие стихи похитил у него Дунай, которому, как доброму божеству течения времени и забвения, полагалось бы приносить в жертву всякую книгу о реке — от опуса Невекловского до трудов его подражателей. Славейков щедро тратил жизнь и талант, сражался на Шипке и оказался в стамбульской тюрьме; воспевал родину, любовь и разочарование; случайное исчезновение стихов беспечного поэта в дунайских водоворотах как нельзя лучше отражает его щедрую натуру. Ирония судьбы достигла бы апогея, поглоти воды стихи его сына, Пенчо Славейкова, поэта-ницшеанца, а значит, поэта Жизни, всеобъемлющего становления.

Во второй половине 1890-х годов и в начале XX века Болгария, недавно обретшая географическую определенность, одновременно являлась далекой провинцией и частью Европы, где звучали отголоски великого европейского кризиса, преодолеть который не удалось до сих пор: Ницше, Штирнер, Ибсен, Стриндберг — выдающиеся предвестники современности, срывающие маску с действительности, спускающиеся все глубже и глубже, стремящиеся догнать жизнь, отыскать ее основание и обнаруживающие, что никакого основания нет и в помине. Болгария, позднее других стран обретшая национальную независимость, одновременно существует в разных эпохах: после 1945 года, как рассказывает Яна Маркова, руководитель общества «Jes Autor» [108] «Авторское право» (лат.). и видный деятель культуры, в некоторых деревнях никогда не видели театральных представлений; посмотрев впервые в жизни патриотическую драму (как в знаменитой главе из самого известного болгарского национал-патриотического романа «Под игом» Ивана Вазова, 1889), крестьяне принимались чествовать актера, исполнившего роль повешенного турками героя-интеллигента Левского, и волком глядели на актера, сыгравшего коварного пашу. Думая о том, какие шаги проделала за последние сорок лет эта страна, о ее процветании и образованности населения, трудно не восхищаться социализмом, позволившим достичь такого прогресса.

Впрочем, деревенская Болгария, никогда не видевшая театральных постановок, как и подобает землям, где исповедую ислам, была страной беспокойных интеллектуалов-толстовцев и ницшеанцев, выведенных Эмилияном Станевым в романе «Иван Кондарев» (1958–1964). Станев переносит ницшеанство, этическую строгость, пытающуюся исправить не имеющую понятия о нравственности жизнь, в романы, повествующие о еретиках-богомилах, о стремлении к чистоте веры, которая, если отказаться от надежного догматического посредника, позволяет увидеть бесконечную реку жизни, текущую по ту сторону добра и зла и исчезающую, как утекает между пальцами вода, когда пытаешься схватить ее, остановить ее чистое, не имеющее понятия о нравственности течение.