Клаудио Магрис - Дунай

Китанка, как и всякий по-настоящему жизнелюбивый человек, не очень чувствительна к острой ностальгии по жизненной силе, она гордится своей страной и спокойно может выпить изрядное количество ракии, которая, впрочем, не оказывает на нее никакого действия. Возможно, ее непоколебимая веселость — наследие османского ига, как писал Вазов, воспевший восстание против этого ига; в романе-эпопее о Болгарии он утверждает, что угнетение хорошо тем, что делает людей веселыми: когда политическая арена закрыта, люди ищут утешения в доступных радостях жизни, в выпитом в тени деревьев вине, в любви, в продолжении рода. «У обращенных в рабство народов своя философия, примиряющая их с жизнью». Так считает великий Вазов: его слова наверняка смутили бы власти страны, где его почитают как доброго духа-покровителя. Впрочем, сегодня очарование Болгарии во многом обусловлено тем, что здесь ощущается примиренность с жизнью — уж не благодаря ли новому игу?

Под флаги бунтовщиков, вел которых Осман Пазвантоглу, встал и татарский султан, потерпевший позднее поражение от паши Силистрии. На протяжении тысячелетий дунайские берега принимали самые разные народы, которых приносили волны миграции, Видин был закоулком истории. Здесь жили рагузцы, албанцы, курдские беженцы, ливанские друзы (Каниц видел их запертых в клетках, словно хищных птиц), цыгане, греки, армяне, испанские евреи и особенно татары и черкесы. Татары появились здесь еще раньше, но в шестидесятые годы XIX века, благодаря своеобразному взаимообмену между народами, они прибыли сюда в большом количестве. После Русско-турецких войн многие болгарские русофильские семьи переселились в Бессарабию и в Крым, зато Блистательная Порта принимала и селила в Болгарии, особенно в 1861–1862 годы, татар и черкесов, не желавших мириться с царской властью, — для вновь прибывших, как и для болгар, которым пришлось уступить им место, это стало трагической одиссеей.

Канонизированный образ татарина (в том числе в глазах болгарина и путешественника-болгарофила) — смирный, трудолюбивый, вежливый, воспитанный человек; зато черкес — дикарь, разбойник, конокрад, неспособный к мирному труду, свирепый сторожевой пес турок. В одном из рассказов Вазова пуля черкеса Джамбалазата, черного, вызывающего ужас, подобно вождям мусульман в рыцарских поэмах, убивает Христо Ботева, поэта-мученика болгарского восстания. Болгарофилы не отрицают легендарной красоты черкешенок, но она рисуется как возбуждающая, почти испорченная прелесть; дикие, необузданные тела возлежат на неопрятных, застланных шкурами ложах.

Двойное, перекрестное изгнание (болгар в Крым, а черкесов в Болгарию) — баллада о тщетности всякого завоевания. Селясь в болгарских деревнях и распространяя своими набегами страх, черкесы пережили трагедию, тронувшую сердце Европы, которая вскоре будет тронута трагедией болгар, убитых в 1876 году турками. Уход черкесов с Кавказа связан с войной против русских под предводительством Шамиля, о которой Толстой рассказал в «Хаджи-Мурате» — истинном шедевре, созданном писателем на закате жизни, произведении настолько поэтичном, что оно пересилило упрямое желание морализатора-Толстого отказаться от поэзии. Черкесы садились на корабли в Трапезунде или в Самсуне, плыли в жутких антисанитарных условиях, в тесноте, вместе с животными, умирающими и покойниками, страдая от голода, болезней и косивших их эпидемий (в Самсуне в сентябре 1864 года насчитывалось шестьдесят тысяч живых беженцев и пятьдесят тысяч трупов), а за их судами тянулся шлейф выброшенных в море тел.

Вожди черкесов, прибыв в отведенные им придунайские земли, особенно в район Лома, хоронили тех мертвецов, которых не успевали выбросить как мусор, полагая, что тогда земля, которая принимает останки их родичей и в которую они втыкают свои сабли, станет их землей; черкесы поступали в соответствии со старинным поверьем, считая, что продолжают традицию предков, а на самом деле ставили точку в мифе о черкесах. Легендарная свобода кавказцев заканчивалась в объятиях отвратительной бюрократической волокиты, превращавшей кавказских повстанцев в тупое стадо, толпящееся у дверей конторы по трудоустройству.

В Лондоне создавались комитеты поддержки черкесов, русским направляли ноты протеста, черкесские вожди представали перед публикой в Уиттингтон- клубе, вызывая симпатию и любопытство как нечто экзотическое. Трагедия черкесов была куда масштабнее, чем представлялось английским филантропам, ведь их не просто выгнали русские: полагая отчасти, что они сами выбрали подобную участь, черкесы отправлялись в эмиграцию, казавшуюся им победным маршем по землям, которые позволил им завоевать султан. Лет десять спустя лондонские клубы, занявшие по черкесскому вопросу антирусскую и протурецкую позицию, вместе со всей Европой протестовали против турок, которые убивали восставших болгар. Как говорил Каниц, путешествуя по Болгарии, можно ориентироваться, как на межевые столбы, на места восстаний исчезнувших народов.

В основном черкесы селились вдоль Дуная, неподалеку от Лома. В этом городке находилось агентство Императорского дунайского пароходства, возглавлял которое агент Ройеско. Ройеско неделями не открывал выходившие на реку окна, чтобы в здание не проникла вонь трупов и больных — они прибывали на кораблях черкесов, среди которых свирепствовала эпидемия тифа. Доклады и протоколы, а также свидетельства путешественников говорят о том, что Ройеско неутомимо и яростно пытался остановить распространение болезни, помогал беженцам, находил для них кров и пропитание, обеспечивал лечение, селил, устраивал.

Течение реки в этих землях, география которых до сих пор остается нечеткой, видело немало подобных торговых агентов, консулов, врачей, искателей приключений — аванпостов порядка или авангарда, который зашел слишком далеко и оказался поглощен беспорядком: знаменитый Ройеско, соединявший дотошность австрийского чиновника и находчивость потерявшегося в неизведанных землях исследователя, доктор

Бароцци, официально откомандированный на корабли, которые везли черкесов из Самсуна, «испанец», то есть еврей-сефард Адександр Тедески, в конце концов ставший в Варне консулом Австро-Венгрии и Франции, служащие и капитаны триестинской конторы «Ллойда», мерзавец Сейнт-Клер, английский капитан в отставке, взявший себе имя Синклер и ставший местным сатрапом, притеснявший болгар и водивший дружбу с турками и разбойниками, — нечто среднее между Курцем Конрада, человеком, который хотел стать королем, Киплинга, и Лоуренсом Аравийским. Выполнив свою задачу или сыграв свою роль, подобные персонажи исчезают, моряки сходят на сушу и растворяются в толпе, оставив след где-то в бюрократической машине.