Клаудио Магрис - Дунай

Маршал Тито с годами все больше походил на Франца Иосифа — не потому, что сражался под его флагами в годы Первой мировой, а из-за желания сыграть его роль или понимания, что она предначертана ему судьбой, — собрать наследие Франца Иосифа, возглавить наднациональную дунайскую цивилизацию. Впрочем, вместе с Тито и даже в большей степени, чем он, великий еретик режима Тито Джилас стал почти официальным представителем старой Миттель-Европы, одним из самых авторитетных и почти мифических голосов, заявивших о ее новом открытии, поставивших вопрос о Миттель-Европе на политическую и культурную повестку дня, стремившимся к ее примиряющей идеализации. Как и габсбургская мозаика, югославская мозаика поражает внушительностью и хрупкостью, она играет весьма заметную роль в международной политике, стремится поставить преграду и уничтожить силы, подталкивающие ее изнутри к разрушению; крепкая Югославия необходима для равновесия в Европе, ее развал разрушит это равновесие, как разрушил вчерашний мир развал двойной монархии.

Трудно написать портрет Белграда, легче пережить, вспомнить его метаморфозы, чем рассказать о них. Момо Капор, пятидесятилетний югославский писатель, опубликовал в 1974 году роман «Трепачи» — сагу об улице Князя Михаила, самой красивой столичной улице с богатой историей, и о поколении неприкаянных, проживших в 1950-1960-е годы юность и даже целую жизнь в водовороте старого, уходящего Белграда и нового, вернее, новых, неуловимых Бел- градов, что рождаются, очаровывают и исчезают, повинуясь все ускоряющемуся ритму развития истории и общества. Его трепачи бездумно верят тому, что обещает им жизнь в театре под названием «улица Князя Михаила», среди развалин идеологических крепостей и мишуры западного благополучия, обжигающих истин и фальшивого соблазна чувств, замалчиваемого кризиса социализма и мифов кинопленки. Книга Капора — краткое «Воспитание чувств», рассказ о надеждах и мечтах послевоенных лет, о стране, которой суждено было стать передовым и порой оказывавшимся в изоляции дозором третьего мира: Белград послужил декорациями для бесконечной карусели разочарований, а также для жизни, которая, проходя через разочарования, обновлялась; для восторженного удивления, которое смена красок жизни вызывало у тех, кто глядел ей вслед, как глядели вслед Миме Лашевской, манекенщице с улицы Князя Михаила.

Корабль на подводных крыльях, идущий до Железных Ворот, отплывает из Белграда, причал расположен в месте впадения Савы в Дунай. Пока мы отчаливаем, баба Анка указывает на то место, где 6 апреля 1941 года, во время немецкой бомбардировки, она целый день просидела под завалами вместе со вторым мужем — целая и невредимая, вернее, они оба — целые и невредимые. Солнце встает над рекой, преобразуя волны и туман в ослепительное сияние. Мы быстро спускаемся вниз по Дунаю, мимо берегов, на которых находится камень Траяна, напоминающий о войнах против даков, предводителем которых был царь Децебал, по водам, которые до возведения большой плотины и крупной гидроэлектростанции в Джердапе на югославско-румынской границе, недалеко от границы с Болгарией, были полны водоворотов и прочих видимых и невидимых глазу опасностей. Гигантская ГЭС, производящая невероятный объем электроэнергии, изменила пейзаж и стерла многие следы прошлого; например, до недавнего времени на Дунае был остров Ада-Кале, где жили турки, стояли турецкие кафе и мечеть, нынче Ада-Кале исчез, его поглотила река, он живет в замедленном, волшебном времени на дне реки, словно сказочная прибалтийская Винета.

У Железных Ворот римский генерал Гай Скрибоний Курион в 74 году до нашей эры признавался, что ему не хочется углубляться в темные леса за Дунаем, — словно он, представитель любившей порядок цивилизации завоевателей, испытывал смутное отвращение перед многослойным соединением народов и культур, смешавшихся друг с другом и ставших неразличимыми, о чем свидетельствуют находки в Турну-Северине. Я брожу по электростанции среди приехавших на экскурсию групп школьников. Электростанция поражает невероятными размерами, кажется, будто история ее создания — великий героический эпос; в показанной нам документальной ленте рассказано о строительстве, о брошенных в реку огромных каменных блоках, о том, как разбивались и смешивались речные волны, об упорном наступлении грузовиков с гигантскими колесами. Тот, кто привык постоянно критиковать прогресс и обеспокоен нарушением экологического равновесия, изумляется, сталкиваясь с подобной сагой пятилетки, с победой рационализации и техники над природой, и невольно задается вопросом, навсегда ли покорены скованные цементом воды, или их с трудом сдерживают и они тайно готовят отмщение.

Впрочем, эпичность электростанции, роднящая ее с римскими акведуками, с дорогами, проложенными в горах Тамерланом, или слонами Киплинга, обладает величием и поэзией, которая выше всего личного, — нам трудно ее почувствовать из-за тревожного и вполне понятного протеста против техники, которым проникнута наша культура. Возможно, стоит попытаться взглянуть на современные пирамиды без свойственного сторонникам прогресса восторга и без апокалиптического ужаса, отведя каждой из них свое место, — подобно Киплингу, который в «Строителях моста» предоставляет слово британским инженерам и индийским богам, прославляя совершаемые прогрессом подвиги Геркулеса и одновременно показывая их относительность. В яркой, запоминающейся документальной ленте чувствуется подспудное влияние официальной риторики — впрочем, это ощущение перечеркивают школьники, которые, несмотря на протесты хорошеньких и нестрогих учительниц, запускают в темном кинозале петарды и устраивают потасовку, восстановив равновесие между серьезностью труда и дерзостью жизни.

Без поднятого ребятней непочтительного гвалта я бы наверняка не оценил в должной мере величие циклопических сооружений. Автобус везет нас в Кладово, на болгарскую границу. Для несведущего западного человека география становится все менее четкой. Феликс Хартлауб, немецкий писатель, автор прелюбопытных заметок, написанных «в самом сердце тайфуна», то есть в военном командовании вермахта, признавался, что, когда его отправили в эти «юго-восточные джунгли», все, что лежало за Белградом, в его представлении было окутано неясным туманом, из-за тумана балканский пейзаж становился нечеткими и расплывчатыми, Хартлауб постоянно спрашивал себя, где же он очутился. Ожидая в Кладово автобуса, я тоже спрашиваю себя, где же я очутился.