Клаудио Магрис - Дунай

А еще эти пятна напоминают о том, что ничего не проходит, все продолжается, ни одно важное мгновение нашей жизни не будет забыто. Друзья часто подшучивают надо мной из-за того, что наши бывшие одноклассницы всегда остаются для меня красивыми и молоденькими, время не властно над ними и над тем, какими вижу их я. Конечно, среди пятен крови тоже нет равноправия: пятна крови эрцгерцога хранятся за стеклом, пятна крови восьмидесяти пяти демонстрантов, убитых полицией неподалеку от Дворца правосудия 15 июля 1927 года, стерты дождем и ногами прохожих. Но стертые пятна тоже существуют и будут существовать всегда.

Вена еще и город кладбищ, величественных и вызывающих симпатию, как портреты Франца Иосифа. Zentralfriedhof, Центральное кладбище, напоминает парад во время больших маневров, который проводят, чтобы доказать способность противостоять бегу времени. Могилы великих жителей Вены (часть кладбища, посвященная выдающимся людям, начинается слева от главного входа, ворота № 2) — первый строй гвардии, сопротивляющейся бренности жизни, но в отличие от наполеоновской гвардии при Ватерлоо, которая, не раздумывая, выстроилась квадратом, эта гвардия применяет более гибкую тактику, словно пытается увильнуть, выполнить ложный маневр, увернуться от смерти — то шутит, то тянет время, чтобы сбить с толку неумолимо опускающуюся косу. В пять часов утра ряд надгробных камней, бюстов и памятников почти не разглядеть, их прячет темная дождливая ночь, мутная, бесцветная реальность, усеянная огоньками горящих лампадок. Господин Баумгартнер не выпускает из рук ружья (как он мне только что признался, это ружье у него уже три десятка лет) и, будто на старого приятеля, ласково и спокойно кладет на него руку — так музыканту нравится гладить свою скрипку, в которой он любит не только звук, но и форму, изгиб, поверхность, цвет дерева.

Впервые в жизни я оказываюсь на кладбище рядом с человеком, у которого в руках не цветы, лопата или молитвенник, а ружье и пули. Сегодня, на несколько предрассветных часов, венское Центральное кладбище превращается в лес, джунгли, заросли, по которым бродит Кожаный Чулок Дж. Ф. Купера, в степь Тургенева, в царство Дианы или святого Губерта, в место, где не хоронят и не благословляют, а сидят в засаде, стреляют и убивают старинную родню, для которой не придумали ритуала, предусматривающего реквием или кадиш. Сегодня утром на Центральном кладбище идет охота, хотя господину Баумгартнеру не нравится это слово, он говорит о вынужденном, разрешенном властями истреблении поголовья животных, представляющих опасность своей численностью и по иным причинам. Господин Баумгартнер — один из трех охотников, которым городские власти поручили поддерживать равновесие между мертвыми и живыми, незаконно поселившимися в огромном городе мертвых (как говорят австрийцы, в «городе других жителей Вены»), воспрепятствовать избытку живых, немедленно превратить их в мертвых, если окажется, что они процветают и им слишком хорошо на этом свете. Смерть безвредна, она ведет себя почтительно и скромно, никому не причиняет зла; жизнь создает беспокойство, шумит, ломает, нападает — приходится ее сдерживать, чтобы она не была слишком живой. Например, зайцы питают настоящую страсть (разрушительную и грешную, как всякая страсть) к анютиным глазкам, которые скорбящие родственники высаживают на могилах; зайцы обгрызают цветы, выкапывают их, вырывают с корнем — не только утоляя голод, а, как забравшиеся в курятник куницы, уничтожая и разбрасывая растения. Так и есть: на почетных могильных плитах, под которым покоятся президенты республики, разбросаны вырванные и обгрызенные пучки анютиных глазок.

Дает ли столь малозначительное проявление неуважения право убивать? Впрочем, право это весьма ограничено, а его использование контролируется. Два ствола ружья господина Баумгартнера представляют угрозу лишь для самцов фазанов, зайцев и диких кроликов, да и то при соблюдении строгих правил. Австрия, как говорят в моих краях, была и остается страной, где царит порядок, выдачу охотничьих лицензий жестко контролируют, нарушителей правил строго наказывают, здесь не встретишь опьяненных инфантильным могуществом убивать воскресных охотников, которые палят дробью и в дичь, и в людей и которые куда больше, чем обгладывающие анютины глазки зайцы, заслуживают внимания господина Баумгартнера.

Фигура Баумгартнера, затаившегося рядом со мной в траве, постепенно выступает из темноты — мощное, по-отцовски надежное тело; он не маньяк охоты, он не испытывает тупого удовольствия, оттого что убивает и останавливает движение жизни, не несет чепуху о тотемной связи между убитыми и убийцами, не впадает в пошлое возбуждение, а действует с добродушным спокойствием садовника. Стреляет он метко и прекрасно знает, что ему делать. Австрия — страна, где царит порядок, но наверняка Баумгартнер не слишком расстраивается, когда не по своей вине возвращается домой с пустыми руками.

Поначалу он был не рад тому, что я стану путаться у него под ногами, поскольку присутствовать вместе с ним на кладбище запрещено. Входя на кладбище, он объяснил ночному сторожу, что я профессор, а здесь профессоров уважают, что в качестве исключения мне разрешили пройти вместе с ним, раз уже об этом просила администрация венского бургомистра. На сыром рассвете, когда темные облака начинают бледнеть, я не переживаю большое охотничье приключение, но, возможно, нахожусь на пике славы и известности, поскольку мои книги о габсбургской Миттель-Европе, благодаря которым венские власти разрешили мне в качестве исключения засесть, согнувшись в три погибели, в траве на Центральном кладбище, вряд ли когда-либо сильнее повлияют на действительность, изменят ее границы и запреты. Возможно, как говорил король Лир, сегодня на рассвете я прожил главный в жизни день.

Мы направляемся к краю кладбища, проходим среди могил, которые видно все отчетливей. На могильном памятнике Кастелли, жизнерадостному и плодовитому автору народных комедий, — надпись, оставленная сторонниками Лиги защиты животных. Из легкого тумана выступает простой высокий крест, начертанные на нем слова коротко описывают краткую жизнь Петера Альтенберга: «Он любил и видел». Голый, минималистский куб — надгробный памятник Лоосу, надгробие Шёнбергу, гению куда более тревожной геометрии, также представляет собой куб, только кривой.

Господин Баумгартнер оглядывается, прислушивается, пристально вглядывается в расплывающуюся в полутьме листву. Он может стрелять где угодно, даже среди свежих крестов и венков, но старается быть внимательным, потому что эта часть кладбища, приблизительно треть, — его сфера ответственности, за остальными следят двое его коллег, здесь он в ответе за выпущенные пули и случайный выстрел с попаданием в лампадку или охраняющего чью-нибудь могилу задумчивого ангела. Часа через два, когда кладбище откроется, родственники, которые придут сюда и обнаружат, что фотография покойного изрешечена, словно сомбреро в вестерне, а могильная плита залита кровью подстреленного в неудачный момент дикого кролика, будут знать, на кого жаловаться. «Этого не должно, не может произойти», — несколько раз спокойно повторяет Баумгартнер.