Клаудио Магрис - Дунай

Выступление, получившее скромный и одновременно всемирный резонанс, подчеркивает и доводит до парадокса объективный пафос Лукача, способного поставить себя на службу высшим ценностям и спуститься с вершин высокого стиля на скромный, грубоватый уровень микрофонов, принимая риск, который подразумевает подобное служение, и в то же время проявляя великодушную готовность переступить через себя.

Лукач — противоположность венскому духу, которому он, как и всякий венгр, не симпатизировал. Вена (та Вена, где он жил в изгнании) была городом современной кризисной ситуации, которую он решительно заклеймил в «Разрушении разума», кажущемся созданной руками Лукача карикатурой на его мысль. Вена — место кораблекрушений, пусть и прикрытых иронией, скепсисом по отношению ко всеобщему и ко всем системам ценностей. Очевидно, что выше подобного скепсиса может находиться лишь отблеск трансцендентального, чуждого диалектической системе мысли. Лукач — воплощение современного мыслителя, обращающегося в своих рассуждениях к сильным категориям, вписывающего мир в определенную систему и определяющего надежные ценности, которые выше потребностей. Вена — город постмодернизма, здесь реальность уступает место своему представлению, внешнему, сильные категории ослабевают, универсальное превращается в трансцендентальное или растворяется в эфемерном, механизмы потребностей поглощают ценности.

Как отмечал Аугусто дель Ноче, в «Разрушении разума» ощущается тайный страх, что Ницше возьмет верх над Марксом. Именно это произошло и происходит в западных обществах: кажется, будто игра интерпретаций, стремление к власти, скрытое за автоматизмом общественных процессов, организация потребностей, напоминающая раскинутые щупальцы или кровеносную систему, неясный поток коллективного либидо вытеснили открывающую законы реальности мысль, чтобы переписать эти законы, и решили судить мир, чтобы его изменить. Похоже, культура-зрелище одолела идею революции.

«Разрушение разума», в котором Лукач сражается с призраком Ницше, наблюдая его победное возвращение, — книга против авангарда, против переговоров, а значит, против Вены, хотя Вена означает сатиру на всякие напыщенные переговоры, на постмодернистскую наглость, скрывающуюся под обличьем толерантной, ликующей пустоты. Впрочем, Лукач не мог разглядеть этот метафизический дальний план театра венского мира, где все постоянно встает с ног на голову. «Пока он говорил, — вспоминал Томас Манн, подчеркивая силу диалектики Лукача, — он был прав». Кафка, с которым престарелому Лукачу пришлось посчитаться в связи с невероятными мировыми событиями, наверняка сумел бы ему объяснить, что порой разумнее хранить молчание. Впрочем, молчание не соответствует диалектике, Гегелю, оно может быть мистическим или ироническим (или тем и другим одновременно). Молчание — это не Маркс, а Витгенштейн или Гофмансталь, молчание свойственно Вене.

Среди множества фотографий, которые представлены на проходящей в Вене выставке, посвященной восточному иудейству, есть снимок старика — починщика зонтов в низко нахлобученной шапке, со струящейся бородой и очками на носу: старик орудует спицей и ниткой. На темной фотографии тень поглотила черную одежду, однако лицо и руки старика сияют, как на полотнах Рембрандта, наделенные величественным сакральным смыслом, который не стереть никакому унижению. Наверняка окна его мастерской разбили во время погрома, как разорили дома на выставленных рядом снимках; применив насилие, у починщика зонтиков можно вырвать бороду, можно лишить его жизни, но ничто не способно умалить торжественную осмысленность и твердую уверенность, читающуюся в его неторопливых движениях, в его теле.

Терпеливый взгляд из-за сдвинутых на нос очков обращен на непокорный зонтик с починенной спицей, но в этом взгляде сквозят и лукавство, и добродушная ирония, присущая тем, кто знает, что за ночь мир может быть разрушен и что не стоит слишком серьезно воспринимать его блеск, обещания и угрозы — Тора запрещает создавать себе кумиров, даже из Слова Божия.

Этот старик — «вечно невредимый» жид, как говорил Йозеф Рот, невозмутимый и царственный нищий в потрепанном кафтане, неизменно поднимающийся на ноги после того, как его убивают, наводя страх на фараона, лагерного коменданта, знатного господина или бюрократа-антисемита несгибаемой жизненной силой и неистребимой любовью к родным, которая и питает эту жизненную силу, наполняя ее религиозным чувством. Под окнами западного знания, все больше осознававшего свой раскол и внутренний разрыв, богатый или нищий еврей бродил, словно король невозмутимых и упорных дармоедов-попрошаек — Schnorrer, — бездомный и настойчивый, тот, над кем смеются, и кого бьют, и кто с равнодушием принимает насмешки и побои, не имеющий родины, приверженный Закону и Книге, идущий по жизни, как царь, и всюду чувствующий себя дома, словно весь мир для него — знакомый округ, улица его детства, где говорят на его родном наречии. Однажды на литературной конференции в Еврейском музее в Айзенштадте, столице расположенной неподалеку от Вены земли Бургенланд, участвовавший в дискуссии венский раввин осторожно спросил меня: «Сами вы не еврей, верно?» Не успел я договорить в ответ, что я не еврей, как раввин, словно стремясь избежать непонимания и не вызвать моего беспокойства, выставил руки ладонями вперед и сказал: «Я ничего не имел в виду, я просто спросил…»

«Сам живи и другим не мешай» — венская мудрость, формула либеральной толерантности, легко превращающаяся, как отмечал Альфред Польгар, в собственную противоположность, в циничное равнодушие, в «сам умри и другим не мешай». Возведенное в стиле бидермейер кладбище Святого Марка пребывает в запустении. Металлические украшения на траченных ржавчиной надгробиях разваливаются, надписи полустерты, прилагательное «незабвенный», относящееся ко многим именам, растворено в забвении. Здесь высится целый лес безголовых ангелов, окутывающий и покрывающий могилы, в его в джунглях виднеются надгробные стелы; задумчиво подпирающей лоб рукой ангел с опущенным факелом указывает на могилу, где похоронен Моцарт: на современном кенотафе лежат свежие хризантемы.

Здесь много македонских, греческих, польских, румынских могил. «Ici est deposé Kloucerou Constantin Lénsch fils du Chevalier Philippe Lensch Grand Logothet de Droit» [65] «Здесь покоится Клучеру Константин Ленш, сын кавалера Филиппа Ленша, Великий логофет» (фр.). . Подобно Арлекинам и Гансам Вурстам из венских народных комедий, посетителя, прогуливающегося по осенним аллеям, где пышно цветет забвение, мысль о смерти приводит к мысли о любви. Не о perditio, а об appetitio [66] Perditio — погибель, appetitio — желание (лат.). , о постели, о сладостных и веселых мгновениях. Пышное цветение бренности подталкивает к счастью, к воспоминаниям, к битве со временем. Хочется забежать в первую попавшуюся телефонную кабину и позвонить, сжимая в ладони горстку шиллингов, былым подругам по веселым утехам, живые воспоминания о которых настойчиво всплывают в голове. Какое счастье, что изобрели автоматическую телефонную связь!