Клаудио Магрис - Дунай

Знаменитый громадный жилой комплекс для рабочих, построенный «красной Веной», социалистической мэрией, после Первой мировой войны, связан со стремлением к реформам, с верой в прогресс, с желанием создать новое общество, где найдется место для новых общественных классов, которые и будут судить это самое общество. Сегодня легко улыбаться, глядя на серое казарменное здание. Впрочем, дворики и клумбы проникнуты печальной радостью, они могут многое рассказать об играх детей, которые, прежде чем перебраться в этот дом, ютились в безымянных лачугах и конурах, о гордости, которую испытывали семьи, которые в этих квартирах впервые зажили достойно, как люди.

Этот памятник Современности воплощает множество иллюзий, связанных с прогрессом, распространенных в годы между двумя мировыми войнами и давно развенчанных, но в то же время он является свидетельством достигнутого выдающегося прогресса, не замечать который может только самоуверенный глупец. В 1934 году эти дома стали центром крупного рабочего восстания в Вене, которое австрофашистский канцлер Дольфус подавил, пойдя на кровопролитие. Правые склонны к патриотизму, вот только куда чаще и охотнее они стреляют не в тех, кто вторгается на их родину, а в своих соотечественников.

Сегодня нам не хватает тогдашнего ощущения современности и связанных с ним обещаний. Вена, оказавшаяся в годы между двумя войнами в ссылке, стала театром, на сцене которого, словно барочные аллегорические декорации, рухнули идеологические убеждения и великие революционные надежды.

Тогда, в годы правления Гитлера и Сталина, в сердцах и умах многих людей слабела вера в коммунизм. В романе Манеса Шпербера, действие которого происходит в Вене, показано, как вышедший из партии человек оказывается круглым сиротой: когда коммунист-подпольщик, отдавший жизнь делу революции и работавший в странах, где установлена фашистская диктатура, обнаруживает, что Сталин полностью извратил революцию, он оказывается на ничейной земле, чужим во всяком обществе, сосланным из самой жизни.

Эти свидетели и обвинители «свергнутого божества», которых в годы между двумя войнами нередко можно было встретить на улицах Вены и в венских кафе, словно в месте ссылки, воспринимали службу революции как всеобщую картину мира, вопросы политического выбора превращались для них в основополагающие вопросы существования. Люди, бежавшие из мира сталинского коммунизма, преподали всем большой урок, сохранив от марксизма целостное, классическое представление о человеке, веру во всеобщее и гуманизм, порой выливавшуюся в наивный рассказ о прошлом. Впрочем, их человечность, не позволившая после временного поражения всего, о чем они мечтали, увлечься безответственными интеллектуальными играми, вовсе не похожа на кокетство нынешних сирот марксизма, которые, испытав разочарование в связи с тем, что марксизм оказался не похож на волшебное заклинание, открывающее все двери истории, громко кричат и издеваются над тем, что еще вчера казалось святым и непогрешимым.

Полная горести, суровая твердость вчерашних изгнанников помогает достойно проживать сегодняшний день. Осиротеть, утратив идеологию, также естественно, как осиротеть, потеряв родителей; это больно, но из этого вовсе не следует, что нужно развенчивать потерянного отца, потому что нет никакой необходимости отказываться от его учения. Политическая борьба — не мистическая Церковь, которая вмещает все, а каждодневный труд, неспособный раз и навсегда спасти землю, это труд, в котором неизбежны ошибки, но ошибки можно исправить. Для марксизма тоже настал миг освобождения, ему пора обрести светский характер, не допускающий присутствия идолопоклонников или переживших Вьетнам сирот, а признающий лишь зрелые личности, готовые к постоянным разочарованиям. Настал час, когда выход из коммунистической партии не влечет за собой утрату полноты существования, что могло бы стать поводом для того, чтобы из партии не выходить. Вчерашние странники на ничейной земле сумели противостоять пустоте, сохранив ценности, без которых переход к светской культуре означает не освобождение от догм, а равнодушное, пассивное подчинение общественным механизмам. Как говорил Шпербер, эти странники блуждали в истории по ничейной земле, жили воспоминаниями о прошлом, мечтами о будущем и никогда — настоящим. Подобная судьба была уготована и стране: в кафе и в захудалых отелях, где ютились изгнанники, как подчеркивал Шпербер, в очередной раз, на сей раз окончательно, умирала старая Австрия.

В то же время ее смерть и изгнание были символом сопротивления мучительному измельчанию всего и вся в постмодернистскую эпоху, подобно тому как Карл-Маркс-Хоф стал символом сопротивления пушкам Дольфуса и соблазну считать, что всякое сопротивление лишено смысла. Скудная, серая, громоздкая современность этого фаланстера поражает своим размахом. Совсем иное дело — кривляние тех, кто шестьдесят лет спустя открывает для себя это здание и принимается расхваливать его как образец ретро, кокетничая и изображая из себя сторонника прогресса или (как случилось в Триесте, где это привело к страшным последствиям) вновь предлагая фаланстер как модель жилища и совместного существования. Причуда возвращать к жизни формы, когда породившая их историческая необходимость уже исчезла, — проявление постмодернизма, свойственной китчу любви ко всему фальшивому и кричащему, любви к идеологии, у которой ампутировали все идеи; это лишенная основания культура, у которой нет ничего общего с мощным, тяжелым фундаментом Карл-Маркс-Хофа.

Марияхильфештрассе. В этих комнатах проживал дядя моей мамы, которого звали Оттоне. Десятилетиями его носили потоки истории, но в конце концов как бы ненароком всегда выбрасывали на защищенный, высокий берег. Во время Первой мировой войны в Триесте дядя, будучи австрийским чиновником, отвечал за снабжение. Работу свою он выполнял честно, а она, в свою очередь, позволяла ему не слишком затягивать пояс в те трудные годы. В 1918 году, когда в Триест пришла Италия, дядю вызвали к генералу Петитти ди Рорето. Дядя немного опоздал и появился, когда кучка людей на улице избивала его бывшего коллегу, тоже снабженца, с криками «долой австрийского обдиралу». К приходу дяди люди уже выплеснули злобу, и на дядю ее не хватило. Генерал, потрясенный царившим в дядиных учетных книгах порядком, попросил его продолжить работу в нелегкий переходный период и даже привел его с собой в театральную ложу — в театре праздновали сдачу Триеста, так что овации и возгласы «Да здравствует Италия!» полились и на моего дядю.