Клаудио Магрис - Дунай

Вычислительные машины и электронные умы, как и управляемый ими космический корабль, — часть музыки пространств, через которые проплывает корабль. В вечном возвращении вальса присутствует вечность, не только отголоски прошлого (эпохи Франца Иосифа, которая, как говорили в шутку, закончилась со смертью Штрауса), но и постоянное проецирование прошлого в будущее, — так и образы далеких событий, путешествующие в пространстве и уже существующие, для кого-то, кто получит их неизвестно когда и неизвестно где, окажутся частью будущего.

Центр IBM — сердце делового мира; впрочем, Штраус, истинный художник, вызывавший восхищение Брамса, и сам был фабрикой, лихорадочно производившей легкопотребляемые товары, чудесным образом граничившие с поэзией. Читая надпись на табличке, мы ощущаем себя похожими на Hal, электронный мозг, который в «Космической одиссее» до того очеловечивается, что обретает способность ошибаться, испытывать чувства, бояться. Любителей вальса не возмутило то, что в 1982 году человеком года объявили компьютер.

Если верить надписи, на месте дома № 15 по Шварцшпаниерштрассе, который нынче сторожит неприветливая консьержка (не стесняясь в выражениях, она выгоняет меня вон), до 1904 года стоял дом, где умер Бетховен. В том же доме в ночь с 3 на 4 октября 1903 года Вейнингер выстрелил себе в сердце. За несколько недель до этого он описал чувство растерянности, которое испытываешь, когда, идя по улице, оглядываешься назад и видишь пройденный путь, равнодушную улицу, прямолинейный бег которой говорит о необратимости времени. В конце остается одно: оглянуться назад и увидеть пустоту.

Виллу Гермеса, которая стоит в населенном оленями и кабанами парке на окраине Вены и в облике которой проявилась вся неоднозначность стиля модерн, больше всего любила императрица Елизавета — несчастная, легендарная (и невыносимая) супруга Франца Иосифа, упрямая и неуловимая Сисси, которую так любит народ. Официальному декоратору и художнику Вены (постройка виллы относится к 1882–1886 годам) было поручено расписать спальню императрицы сценами из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Макарт подготовил проект, который воплотили в жизнь его преемники.

Краски темные и неброские, постель императрицы выглядит как настоящий смертный одр, на который взирает аллегория меланхолии. В сценах из Шекспира ощущается едва уловимое ледяное сладострастие, присутствующее и в фигурах мифологических персонажей в гимнастическом зале: Елизавета подвергала свое андрогинное тело физическим упражнениям, превратившимся для нее в своего рода культ, в подобие духовных упражнений. Вилла как нельзя лучше соответствовала потухшей, фригидной нежности императрицы, лишенной физической сексуальности и стремившейся к нематериальным усладам и высотам. Императрица заботилась о своем худом стройном теле с аскетическим нарциссизмом; осознание того, что она желанна для мужчин, было ей приятно, но не рождало желания ответить взаимностью; целомудренную императрицу увлекала женская красота, и она просила иностранных послов прислать ей портреты первых красавиц их стран. В Сисси была чистота гермафродита, у которого физическая сторона секса вызывает отвращение и который способен любить лишь нечто сублимированное и далекое.

Как нередко случается, и у Сисси неудовлетворение выплескивалось в поэзию, мучительная бесчувственность воспринималась как знак избранничества. Императрица писала стихи и отчасти была права, доверяя ревниво скрываемым строкам суть и вполне предсказуемую тайну своей души. В старой австрийской империи писать стихи считалось неприличным даже для лицеиста — например, Гофмансталю пришлось напечатать свои гениальные юношеские стихи под псевдонимом; даже пренебрегавшая протоколом государыня Елизавета берегла стихи для себя и для узкого круга доверенных лиц и отдала точные распоряжения, сложив свои сочинения в коробку, чтобы они дошли для потомков.

Как гласит название сборника, стихи Елизаветы — поэтический дневник, рассказывающий не о повседневных событиях, а об их сокровенном смысле, о сияющем свете, который должен их освещать и который тусклость повседневности гасит или, по крайней мере, приглушает. Стихи Сисси повествуют о далеком, о томлении, о том, чем жизнь не является и чем ей хотелось бы стать; поэзия противопоставлена прожитому. Как на самом деле жила Сисси, хорошо известно: юная баварская принцесса, кузина Людвига Баварского, вышла замуж за Франца Иосифа; поначалу брак был счастливым, но потом стал ее тяготить, в семействе мужа и при дворе Сисси все больше не хватало воздуха; растущая неприязнь к роли императрицы, внутренняя пропасть между Сисси, ее супругом и детьми, печаль и тревога, все более частые путешествия и отсутствие при дворе; ощущение, что все и даже сама она ей чужое, нелепая гибель в Женеве от руки итальянского анархиста Луккени.

Стихи повествуют о стремлении жить собственной жизнью, о бунте против двора, выливающемся в критику габсбургской системы и призывы к установлению республики. Но главное, стихи Сисси говорят о неудовлетворенности, о ностальгии, неспособной и не желающей принять четкие формы, выливающейся в стремление к чему-то далекому, к тоске по чему-то, для чего нет названия, но отсутствие чего наполняет жизнь Сисси — она укутывается в эту трепетную пустоту, прячется в ней. Бескрайним фоном для ее стихов служит море, его невыразимая бесконечность, шепот его волн, неутихающий и непереводимый, как шепот души; Сисси — это чайка, морская птица, не ведающая покоя, не стремящаяся к цели, подобно тому, как Людвиг Баварский, близкий Сисси человек, похож на орла — царственного, но чужого в этих краях и не приспособленного к жизни в них. На вилле Гермеса есть портрет Людвига кисти Грефле: любивший прекрасное правитель, одновременно лебедь и орел, предстает на нем полным, кудрявым, в его чертах сквозит восточная пошлость.

Склонная к экзальтации императрица полагала, что посредственные и нередко хромающие стихи диктовал ей из иного мира Гейне, с которым у нее была медиумическая связь. Елизавета действительно писала «под Гейне», сохраняя мелодию и репертуар его лирики, у которой в XIX веке было так много имитаторов и подражателей, что она превратилась в расхожий поэтический язык.

Впрочем, неоригинальность мелодии не перечеркивает пронзительную индивидуальность поющего ее голоса, как однообразие жизни не ослабляет напряжение, с которым проживает ее человек. Безличной мелодии этого языка, похожей на музыку без слов, на пустую структуру, которую можно заполнять чем угодно, Елизавета доверяет свою настоящую, горькую драму, свои страсти. Страсти эти, как и маниакальный, китчевый культ Ахилла, обусловлены временем, являлись частью эпохи, однако Елизавета, как и Людвиг, действительно испытала их в своей бесплодной, горькой жизни, в граничившей с потерей душевного равновесия печали. Эксцентричная, доходящая до жестокости в своем равнодушии (равнодушии, которое Франц Иосиф выносил с большим достоинством и нежностью), Елизавета умела быть великодушной — например, когда она приехала на вокзал в Вену встретить императора, потерпевшего позорное поражение от прусской армии, и на глазах у всех поцеловала ему руку.