Клаудио Магрис - Дунай

Когда утвердился фашизм, дядя переехал в Вену, и в годы тяжелого экономического кризиса накопленный опыт позволил ему получить аналогичную должность. Он рассказывал, что иногда, накануне демонстраций, социалисты заглядывали к нему и говорили: когда они явятся с приказом выдать, к примеру, 100 центнеров муки, он должен заявить, что выдаст 50, тогда они сойдутся на 75. Еще они просили его показать, в какие комнаты он почти никогда не заходит — вдруг им придется бить окна. Уйдя с государственной службы, в годы нацизма дядя помогал преследуемым социалистам и коммунистам; возможно, благодаря этому в 1945 году, во время советской оккупации, его попросили заняться снабжением и распределением провианта. В старости он стал кавалером Мальтийского ордена, но отказался от другого почетного звания, с которым позднее был связан скандал; когда же дядя стал Великим бальи, он проводил полгода в Риме, во дворце своего ордена, в компании престарелого слуги, которому дядя (а дяде шел уже девятый десяток) помогал ходить и есть. Давай, Джованни, поехали в горы, — говорил ему дядя, — и оба принимались вдыхать кислород из баллона. Дядя проскользнул среди событий жизни, подобно отличному танцовщику, который пляшет в переполненном зале, не сталкиваясь с другими парами.

Любезный сотрудник полиции, который водит меня по Музею криминалистики, гордится преступниками и преступлениями, о которых он мне рассказывает, как директор галереи Уффици гордится картинами Рафаэля и Боттичелли. Почитая закон, мой спутник не скрывает симпатий к королю взломщиков Брайтвизеру, которого венцы так любили, что попрощаться с ним в 1919 году на кладбище Майдлинг пришла целая толпа.

В музее есть две незабываемые фотографии — две женщины, жертва и палач. Убийца — состоятельная дама Жозефин Люнер, суровая, дебелая, спесивая, с тяжелой квадратной челюстью, какие бывают у блюдущих нравственность почтенных домохозяек, в душе — мегер. Жертва — Анна Аугустин, четырнадцати лет, темные косы, сияющий, застенчивый взгляд, еще не вполне девушка, а девочка, беззащитная и растерянная. Анна Аугустин приехала из провинции и работала в Вене прислугой в доме Люнер. Госпожа Люнер придиралась к ней, безосновательно упрекая в распущенности и угрожая обо всем рассказать родным девушки, затем принялась хлестать ее по щекам, пинать и избивать палкой; затем посадила под замок, мучила голодом, подвергла страшным издевательствам и жестоким пыткам. После года мучений Анна умерла. Когда все открылось, Жозефин Люнер осудили на смерть, но потом заменили казнь на пожизненное заключение — в Австрии всегда поступали так с женщинами-преступницами, пока после 1938 года нацисты не отменил эту привилегию. Муж Жозефин Люнер, знавший обо всем, но не участвовавший в пытках, отделался несколькими месяцами тюрьмы.

Детскость Анны, ее доверчивый, нежный и беззащитный взгляд взывают к отмщению. То, что произошло с этим созданием и что в разных формах происходит со многими другими, перечеркивает человеческую историю. Даже если положить на одну чашу весов все высочайшие достижения людей, им не перевесить ужаса подобных преступлений, не стереть с лица мироздания это пятно. Подобно Алеше Карамазову, который был потрясен, узнав историю генерала, спустившего собак на мальчишку, сталкиваясь с этим случаем, понимаешь, что Бог не всемогущ, что невозможно простить Жозефин Люнер, нельзя представить себе, что, когда окончательно воцарится гармония, коренастая мучительница займет место в сонме блаженных.

Отчасти подобное насилие обусловлено устройством общества. Анна ни разу не осмелилась взбунтоваться, бежать, когда это еще было возможно, когда хозяйка после истязаний посылала ее за покупками, Анна послушно шла в лавку. Никто не объяснил Анне, что у нее такие же права, как у всех остальных; положение, которое занимала в обществе ее хозяйка, внушало девушке чувство почтения, сметавшее все преграды на пути жестокости ее мучительницы. Со своей стороны, Жозефин Люнер никогда бы не осмелилась мучить дочь государственного советника, ей бы это даже в голову не пришло. Кстати, прежде она никогда и никого не мучила и не страдала из-за отсутствия подобной возможности. Когда же перед ней оказалась совершенно беззащитная, не бойкая и не шустрая девчонка, отсутствие сопротивления и легкость преступления пробудили желание его совершить.

Слабые должны научиться наводить страх на сильных, иначе говоря, должны понять, что, если пожелают, если избавятся от страха, они тоже могут быть сильными и на всякий удар госпожи Люнер отвечать ударом. Склоняющий голову перед хозяином поступает так потому, что, подобно слону у Киплинга, забыл о собственной силе.

Когда он вспомнит о том, что силен, и будет готов ударить хоботом первого, кто попытается его укусить, в зоопарке наверняка воцарится мир.

Для Грильпарцера Аугартен (просторный парк, расположенный между районами Бригиттенау и Леопольдштадт) был тем местом, где он испытал счастье и радость, по крайней мере, во время народного праздника, описанного в рассказе «Бедный музыкант» (1848). Сегодня Аугартен, его прямые, почти не обрамленные деревьями дорожки пробуждают чувство одиночества, присутствующее во всякой строгой геометрии, это парк для пенсионеров, выгуливающих собак под сенью трех обшарпанных разваливающихся Flakturme, башен для орудий противовоздушной обороны, — давно заброшенных и возвышающихся среди зелени, словно неуклюжие руины варварских строений.

Подобно рассказу Грильпарцера, трогательному и печальному расставанию с уходящими со сцены истории знакомыми персонажами, старая Вена превращается в пейзаж, на фоне которого расстаешься со счастьем. Амедео пытается научно обосновать различие между «Мостом» и «Штурмом» — двумя известными в Вене разновидностями молодого вина. Джиджи развлекает дам рассказами о своем дядюшке, который поклялся умирающей матери, что женится на одной молодой особе, и, разумеется, обещания не нарушил, но перед свадьбой бывает помолвка, и вообще нужно много чего успеть, прежде чем пойти к алтарю, так что дядюшка проходил в женихах до восьмидесяти трех лет, разумеется твердо намереваясь при первой же возможности вступить в брак, воспрепятствовала которому его внезапная смерть. Франческа привычным движением слегка приподымает голову, обнажая белеющую в вечернем свете шею. Годы так и не дописали ее портрет, не позволили угадать, что станет с ее лицом, через которое прокатились волны времени, стекавшие по ее шее и волосам; с ее прекрасным и неярким лицом, подобным лодке, бросающей якорь в известных и в потаенных местах; с лицом, подобным прозрачной и бесцветной воде, глубину которой оценит лишь тот, кто отважится на отчаянное исследование океанских глубин.