Клаудио Магрис - Дунай

Впрочем, в один прекрасный день дуракаваляние закончится, и, хотя мы разгуливаем с видом праздных весельчаков и бездельников, все мы дисциплинированные, послушные, расторопные и заслуживающие доверия профессионалы; машина риторики [70] К. Микельштедтер понимает под риторикой сеть социальных конвенций, ограничивающую свободу человека. не спускает нас с поводка, однажды она призовет нас к порядку, подтолкнет, загонит каждого обратно в свою конуру, чтобы каждый из нас лаял, как пес, выводя мелодию, подобающую серьезности жизни.

На стволах и листве деревьев подрагивают яркие, противоречащие серому небу и прогнозу погоды отблески праздника, описанного Грильпарцером, — свет его страниц, на которых сто тридцать лет тому назад ожили деревья и листва Аугартена. Бедный музыкант — тот, у кого ничего не было и кто ничего не хотел иметь, нищий, испытывающий перед музыкой религиозный трепет и при этом отвратительно пиликающий на скрипке; тот, кто старательно и простодушно приблизил свое фиаско, увидев за падением и движением вниз по общественной лестнице смиренную, тайную гармонию с течением жизни, наслаждение каждым ее мгновением, убеждение. Кафка, воспринимавший бедного музыканта как человека, который от всего отказался и, благодаря этому, способен вполне насладиться жизнью, ибо отказ освободил его от всех связывающих руки планов, сравнивал его с героями Флобера, с зиянием и пустотой «Воспитания чувств». Говоря словами Флобера, персонаж Грильпарцера жил «dans le vrai» [71] «По правде» (фр.). , однако простота и правда совпадают для него с искусством, с преданностью музыке, в то время как для Флобера и Кафки властный призыв заняться искусством отдаляет от человеческой правды. Впрочем, искусство бедного музыканта, хотя он и почитает его как гармонию, не более чем жалкое пиликанье. И все же неудавшаяся жизнь спасает его, позволяет не играть навязанные историей и обществом роли, посвятить себя сущему вздору, тратить время впустую, радоваться ерунде и глупостям, порой достигая в своей неуклюжести моцартовской легкости.

Быть австрийцем означает владеть искусством фуги, бегства, бродяжничества, любви к месту, где ты остановился передохнуть, возвращаясь на родину — ту самую родину, которую, как говорил шубертовский странник, всю жизнь ищешь, предчувствуешь, но так никогда и не находишь. Эта неведомая родина, где всегда живут в долг, — Австрия, а еще это жизнь, приятная и, хотя ты стоишь на краю ничто, веселая. Фердинанд Заутер, безобидный поэт, пьянчуга и бродяга, современник Грильпарцера, проводивший дни в венских трактирах, говорил в эпитафии самому себе: «Viel empfunden, nichts erworben, / froh gelebt und leicht gestorben» («Многое испытал и ничего не добился, / весело жил и умер легко»), — жил и умер без труда и забот.

Пока он был жив, к нему редко заглядывали, зато теперь идут толпой, — говорит таксист, везущий меня к дому Фрейда, где размещался и его кабинет. Эти комнаты знамениты на весь мир, я и сам бывал здесь неоднократно, но всякий раз они производили на меня сильное впечатление, здешний воздух пропитан почтением и отеческой печалью, с которыми этот господин из XIX века погрузился в Ахеронт. В прихожей — шляпа и трость, словно Фрейд только что вернулся домой; а еще — медицинский саквояж, дорожная сумка и бутылка в кожаном чехле — эту флягу он брал с собой, отправляясь на прогулки по лесу, которые он совершал с регулярностью образцового отца семейства.

Фотографии и документы, выставленные в изобилии в кабинете, портреты Фрейда и других основоположников новой науки, издания знаменитых трудов воспринимаются как простая иллюстрация: это уже не кабинет Фрейда, а учебный музей психоанализа, сжатого почти до расхожей формулы, без которой нынче не обходится ни одно научное рассуждение.

Впрочем, в тесном зале ожидания стоят книги из подлинной, личной библиотеки Фрейда: Гейне, Шиллер, Ибсен, классики, учившие его деликатности, строгости и humanitas [72] Человечность (лат.). , без которых спускающемуся в преисподнюю не обойтись. Трость и фляга говорят о величии Фрейда, о свойственном ему чувстве меры и любви к порядку, о простоте решительного и освободившегося от тревог человека, который, погружаясь в пучины человеческой амбивалентности, учится сам и учит других еще сильнее, еще с большей свободой любить семейные прогулки по горам.

Мало что из всего этого можно услышать на слетах психоаналитиков: в путаных, не дружащих с синтаксисом речах они, сами того не желая, нередко сводят психоанализ к пародии на него, применяя понятие эдипова комплекса в рассуждениях о чистоте городских улиц и колебании валютного курса. Истинные наследники Фрейда — не авторы невнятных теорий, которые распространяют психоанализ на все и вся, растягивая его, как жевачку, а врачи, которые терпеливо помогают людям научиться жить хоть чуточку лучше. Глядя на скромный, вселяющий спокойствие кожаный саквояж, я вспоминаю всех, кому я обязан собственным, не слишком развитым чувством уверенности, необходимым минимальным запасом прочности, позволяющим мне сосуществовать с собственными внутренними темными пространствами.

В конце Химмелынтрассе, упирающейся в Венский Лес живописной улочки, стоит памятник, воздвигнутый в 1977 году на холме Бельвю. Надпись гласит: «Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидений». Трудно без улыбки представить себе Госпожу Тайну, которая, подобно плутоватому персонажу комедии, в конце концов сбрасывает маску. Скорее думаешь об открывающемся с холма виде и о любующемся им Фрейде: за причудливыми очертаниями далекого города ему виделась карта внутренних меандров, которые невозможно изучить до конца. В памятной надписи особенно трогает титул «доктор»: в нем звучит отголосок академического достоинства, строгих научных изысканий, занятие которыми рождало чувство гордости.

В огромном здании, стоящем вдоль Дунайского канала (дом № 95 по Обере Донауштрассе) расположен центр IBM. Памятная табличка у главного входа напоминает, что в этом месте, в Банях Дианы, от которых ничего не осталось, Иоганн Штраус 15 февраля 1867 года впервые исполнил «Голубой Дунай». Бани Дианы, безусловно, выглядели симпатичнее, чем гигантская коробка, однако вычислительные машины и электронные умы, установленные в бывшем храме бренности, где цивилизация молила богиню легкости отвести от нее беду, не мешают кружению вальса, который, как гениально показал в «Космической одиссее» Кубрик, звучит в унисон с ритмом и дыханием миров. Если японцы объявят о скором создании компьютера, сравнимого по своей сложности с человеком, в одни прекрасный день компьютер придумает кружащийся ритм этого вальса, радость, что вечно ускользает и вечно возвращается, — все более негромкая и далекая, тоскующая о былом, но понимающая, что ей не по силам остановить бег времени.