Клаудио Магрис - Дунай

В Вене даже крупная экономика способна превратиться в искусство ничто. Среди бумаг Шумпетера, знатока сей неуловимой науки, сохранились наброски романа, который, как гласит подписанный Артуром Смитисом некролог, должен был называться «Корабли в тумане». Из набросков незаконченного романа ясно, что его нерешительному и тщедушному герою по имени Генри, сыну англичанки и триестинца неопределенной национальности, предстояло уехать в Америку, чтобы заняться бизнесом: его привлекала отнюдь не возможность заработать, а интеллектуальная сложность экономической деятельности, в которой переплетаются математический расчет и страсть, общие законы экономики и непредсказуемая случайность жизни.

В этом обрывочном и тайном автопортрете Шумпетер изобразил типичного героя габсбургской империи, осиротевшего наследника горнила, где плавились нации, остро ощущающего, что он не принадлежит ни к одному миру, и в то же время убежденного в том, что его не поддающаяся определению идентичность (обусловленная смешением, вычитанием и опущением) не только предначертана судьбой сынам Дуная, но и отражает общее историческое положение, существование всякого индивидуума.

Шумпетер, современник Гофмансталя и Музиля, выросший в эпоху, когда естественные науки и математика обнаружили, что их здание лишено фундамента, вместе с Витгенштейном исповедовал образ жизни и мысли, совпадавший с придуманным Музилем биномом души и точности: разум пытается исследовать неясные глубины души с аналитической научной строгостью, со сдержанностью и скромностью, избегающими всякого дешевого пафоса и не позволяющими (дабы оставаться честными и не изменять самим себе) выходить за рамки того, что может быть проверено рациональным путем, понимая, что за границами этого пространства неизбежно столкнешься с главными вопросами о жизни, о ее смысле и значении. Проведенные Шумпетером гениальные исследования законов экономического развития представляют собой пример математики мысли, которая, как герои романов Броха, с пронзительной грустью глядит на ускользающие из-под ее власти чувства и явления.

В романе Генри рос, подобно автору книги, окруженный материнской любовью, занятый отвлеченной игрой высоких, утонченных общественных отношений. Возможно, Шумпетер хотел изобразить либерального венского буржуа конца века, пытающегося облечь свой экономический взлет, как говорил Шорске, в формы эстетской аристократической культуры. Игра общественных отношений постепенно опустошала жизнь Генри: она тускнела, превращалась в изящное ничто, в сомнительную подмену истинного и ложного, в постоянное бегство от всякой правды. Генри суждено было открыть, что он ощущает себя чужим во всех странах, во всех социальных классах, во всех человеческих сообществах: он не был способен привязаться к семье, другу, любимой женщине. Оставалась лишь работа, да и та казалась спасенным после кораблекрушения обломком: «работать производительно, не ставя целей, ни на что не надеясь».

Смитис вспоминал, с какой иронией Шумпетер подбрасывал собеседникам аргументы, позволяющие опровергнуть его теории, и насколько иронично реагировал на недоразумения, сопровождавшие распространение его трудов: стремление к наивысшей научной точности соединялось в нем с тайной тягой к закату. Подобное тайное родство с трещинами в горной гряде истории, сочетающееся с ясной рациональностью, которую присутствие трещин отнюдь не смущает, — также наследие старой Австрии. Жизнь Шумпетера отмечена непониманием и недоразумением: его провидческие идеи приняли далеко не сразу, всемирные катастрофы тормозили успех многих его книг, представлявших собой едва ли не самые выдающиеся труды по экономике, он потерпел неудачу как министр финансов и президент банка, хотя одним из немногих понял, что происходит, и объяснил, как следует поступить.

Шумпетер, как и Генри, преграждал в своем сердце путь всем тормозившим движение вперед комплексам, всякому презрению; он не упрекал мир за пережитые разочарования и не перекладывал на других вину за то, что все вокруг абсурдно. Австрийская цивилизация научила его едва заметно улыбаться, разоблачая этой улыбкой все, что казалось незыблемым, и одновременно пряча за ней смятение и подчеркивая значение будничной глупости, без которой не сохранить ума. Гений экономики, рассуждавший о динамичности предпринимателей и свободной инициативе, вместе с Музилем полагал, что занятый расчетами разум — старый банкир; чтобы жить, мастерски выполняемые расчеты необходимы, но недостаточны. Как говорит Шумпетер в одной из заметок, можно изложить историю как последовательность упущенных возможностей; уроженец старой Какании [68] Вымышленная страна в романе Р. Музиля «Человек без свойств», ироничное изображение Австро-Венгрии. понимал, что раз дела обстоят так, они могли обстоять и иначе.

В недлинном пассаже, соединяющем Кертнерштрассе с площадью, под которой расположена крипта капуцинов, по соседству с построенным Лоосом знаменитым баром располагался Арт-клуб, который еще называли «Strohkoffer» («Соломенный чемодан»). Здесь располагалась штаб-квартира Венской группы. В застойной консервативной атмосфере 1950- 1960-х годов члены группы возрождали одновременно традиции сюрреализма, дадаизма и народного творчества; они сопротивлялись все усиливавшемуся отчуждению, которое лишало индивидуума непосредственного чувственного опыта, и искали поэзию в крайних экспериментах, в монтаже и словесных играх, поэтической акробатике и хеппенингах, смешении рекламы и нонсенса, в насмешливой провокации, в планах дирижировать птичьим хором, построить дом длиной десять километров и печатать фальшивые газеты для одного человека.

Эти фигляры вносили оживление в скучную австрийскую культуру, но был среди них и настоящий поэт, Конрад Байер, скончавшийся в 1964 году. Впрочем, упорные «поэтические акты», претендовавшие на то, чтобы изменить жизнь, были проникнуты неумолимой наивностью, которой грешат те, кто стягивает штаны, думая, что нарушает тем самым Божий закон. Членов Венской группы отличала пафосная претензия управлять всеми спонтанными проявлениями и наглость, свойственная тем, кто полагает, будто он создал новое клоунское-оргиастическое-кибернетическое евангелие, в котором на самом деле ничего нового нет.

Нынче в серьезных академических изданиях превозносят эту поэтическую «деятельность» и публикуют фотографии писателей, которые выходили к публике голышом, мочились, макали половые члены в бокалы с пенящимся пивом, фотографировались вместе, принимая непристойные, то бишь оригинальные и невинные, позы. Во всем этом, к сожалению, недостает воображения, подлинного нонсенса, непредсказуемой фантазии, иронии; обнаженные тела и провокационные жесты столь же ожидаемы, как униформа слушателей военной академии. Эти иконоборцы давно образумились, подобно бродячим студентам, которые давно стали нотариусами, читают лекции в университете и критикуют 68-й год. Криста объясняет, что на месте заведения, где некогда собиралась группа, теперь работает другое, но его временно закрыли: там показывают обыкновенный стриптиз, возможно чем- то похожий на оставшиеся в прошлом вызывающие раздевания перед публикой. Йозефу Роту наверняка бы понравилось то, что strip-tease превратился в striptease [69] Игра слов: strip — раздеваться, tease — дразнить (англ.). .