Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Поезд еще только сбрасывал скорость, подползая к станции, а все вокруг уже беспокойно шевелились: пожилой сосед по купе складывал газету, приятель Делии доставал с багажной полки ее сумочку и шляпку, и Нинни с серьезным видом протирал очки, избавляясь, очевидно, от остатков розовой каникулярной дымки. Самые нетерпеливые уже топали в коридоре, пробираясь к выходу. Наконец что-то лязгнуло, вагон дернулся и встал.

Они вывалились наружу, в холодный прокопченный воздух, пахнущий дегтем. В горах еще вчера было солнечно, здесь же небо хмурилось и нависало тяжко, будто искало опоры. Потолкавшись среди пассажиров, они миновали деревянный вокзал, больше похожий на сарай, и вышли на улицу. Фонари еще не горели, и портовые задворки города, куда редко забредали просто так, без дела, мрачно таращились на чужаков. Нинни предложил идти до станции пешком, не дожидаясь трамвая, и все охотно согласились: каждому, должно быть, хотелось размяться после долгой дороги. Но не успели они преодолеть и двух кварталов, как Делия замедлила шаг и сказала извиняющимся тоном:

– Знаешь, я, наверное, пойду домой: умираю, хочу спать.

– Жаль, – Ванесса не пыталась скрыть разочарования. – Ты так давно у нас не гостила. Отец был бы рад…

– Я обязательно приеду, на твой день рождения или раньше. А сейчас – веришь ли – даже ужинать не хочется.

Её спутник, тащивший в каждой руке по чемодану, прислушивался к разговору с любопытством. Простой и веселый, похожий скорее на фермера, чем на банковского клерка, он вряд ли стал бы хитрить и подбивать Делию на отказ. Как бы то ни было, Ванесса не собиралась им препятствовать, и у перекрестка Квин-стрит они расстались.

– Он хороший малый, – нарушил молчание Нинни, когда еще один квартал остался позади. – Я рад за них. Знаете, трудно всегда быть одному…

Грохот поезда, катившего по виадуку, поглотил остаток фразы, и Ванесса уцепилась за этот спасительный грохот, повела глазами вслед дымному шлейфу – чтобы только не видеть упрека за круглыми стеклами очков.

На ее счастье, двери вокзала были уже недалеко. К билетной кассе тянулась очередь, так что в вагон запрыгивали чуть ли не на ходу. Какие уж тут вздохи о любви?

– Я ногу подвернула, – хмуро сказала Ванесса, разглядывая свой туго зашнурованный черный ботинок. – Придется брать извозчика на станции.

Всякий раз, когда начинались эти разговоры, она сердилась на себя, сердилась на Нинни, но ничего не могла поделать ни с его упрямством, ни со своей мягкотелостью, мешавшей раз и навсегда сказать «нет». И вот теперь он едет к ней – впервые за долгое время. Зачем, спрашивается? А затем, что знает: ее отцу только того и надо – видеть рядом с ней мужчину, пусть тот даже беден, как церковная мышь.

Пока они ехали, за окном начал накрапывать дождь, и к Кэмбервеллу уже зарядило не на шутку. Холодные крупные капли барабанили по крыше деревянного навеса, а где-то вдалеке небесный литаврист настраивал свои котлы. Извозчики у станции были нарасхват – Нинни едва успел занять два места в последней коляске, и Ванесса, подав ему руку, вновь ощутила прилив вины.

Два окна их гостиной уютно желтели сквозь голый сумрачный сад. Ей почудилось даже, что в одном из них мелькнул женский силуэт, но это, конечно, не могла быть ни Дороти, ни Мюриель. Служанка открыла им, и из коридора пахн у ло щемящим теплом.

– Боже мой, вы без зонта! – сокрушенно воскликнула тетка. – Так недолго и простудиться. Ставьте сюда чемоданы, мистер Пирс. Несса, дорогая, ты такая бледненькая; не заболела?

– Мы сегодня почти не спали: поезд выходил в шесть утра.

– Вы, должно быть, еще и голодны… Мэгги, неси скорее чай!

В гостиной топился камин, лампы горели ярко, и собаки приплясывали на тонких ногах, обнюхивая вошедших. Комната почти не изменилась с ее последнего приезда – даже арфа по-прежнему была на месте, несмотря на теткины угрозы ее продать. Чуть больше стало безделушек на камине, но в целом это была все та же гостиная, и мама улыбалась с портрета, положив руку отцу на плечо.

– Вы вовремя добрались, – прогудело в дверях. – Слышите, какая там гроза?

На нем был хороший костюм, и голос звучал бодро, хотя по неспешным, опасливым движениям было заметно, что отец еще не совсем оправился от болезни.

– Ну, как там в горах? – начал он, подсев к чайному столику. – Снег еще лежит?

– Полно, – сказала Ванесса.

– И на коньках, стало быть, катаются?

– Да, и народу не так много, как мы думали.

Чай был горячим, и она даже съела два бутерброда, чем совершенно растрогала тетку. В саду стоял неумолчный влажный шум, от которого тяжелели веки и затылок клонился к высокой спинке дивана.

– А что Эдвин? – спросила она, пытаясь стряхнуть дремоту. – Не было от него письма?

Она и сама прекрасно знала, что пока рано ждать: даже если бы Эдвин пришел на призывной пункт в первый же день, его письмо было бы еще в пути. Телеграмма – конечно, он мог прислать телеграмму; но не прислал, и Ванесса продолжала втайне надеяться, что его не пошлют воевать, что позволят отучиться хотя бы год. Ведь стипендия в колледж Иммануила – это не шутка: никто из их семьи еще не поднимался так высоко. Но при отце нельзя было и заикнуться об этом.

Вырвавшись из полусонной задумчивости, Ванесса обнаружила, что пропустила какие-то многозначительные обмены взглядами, смущенные покашливания – тайную игру, к которой редко оказывалась причастна. Мужчины, поднявшись, без лишних слов покинули гостиную, и она вышла следом под суетливые напутствия тетки: «Отдыхай, моя милая».

До чего пустым сделался дом после отъезда Роберта! Она не замечала этого прежде, ей казалась привычной здешняя тишина; и только потом, когда все вокруг наполнилось жизнью, она поняла, как сильно ей этого не хватало: кукольного голоска Мюриель, тяжелых шагов брата. А когда Дороти написала, что приезжает тоже, вдруг выяснилось, что их дом слишком мал для разросшейся семьи; и ведь не все они собрались тогда – как несправедливо, боже мой, – но им все равно было тесно и радостно. А теперь они разъехались. Дороти вновь изнывает от скуки в своем захолустье, Эдвин хоронит давнюю мечту, а Роберт, всегда грубовато-насмешливый, льнет к жене, как теленок, в тусклом свете корабельной каюты; потому что скоро они расстанутся, и никто не знает, чем для них кончится эта чужая, глупая война.

Было еще не время переодеваться к ужину, а менять уличное платье на домашнее и потом на вечернее не оставалось сил. Поднявшись в спальню, где уже стоял раскрытым чемодан, Ванесса распустила волосы и вычесала щеткой паровозный пепел. Дождь уже перестал, и тишина сделалась совсем невыносимой. Оставив волосы неубранными, она потянулась назад, в гостиную: поставить пластинку, тронуть клавиши – чем угодно разбудить этот спящий дом. С улицы доносились приглушенные звуки беседы. Говорили на веранде, и из сада, если выйти через боковой вход, было слышно довольно хорошо.