Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

И почему ей так больно было услышать приговор Общества художников Виктории? Приговор, который достойно завершил череду непонимания и вражды.

«Это не австралийская живопись».

Издалека ударил первый гонг. Ванесса встала, превозмогая мучительную ломоту в левой части головы; нащупала в шкафу платье из дымчато-голубой тафты – пусть Нинни погибнет, раз уж ему так хочется. Дождавшись служанки с горячей водой, разделась и обтерлась губкой. За окном лаяла соседская собака, внизу сновали чьи-то торопливые шаги. Ах, была бы здесь Мюриель! Такое детское, капризное желание – вылить на кого-то свои обиды, горести, не думая о том, каково придется слушателю. Мюриель была единственной, кто не отверг ее работы ни при первом знакомстве, ни позже. «Они пугают меня, – призналась она, прохаживаясь по студии в Оксфорд-чамберс. – Но, черт побери, в этом что-то есть. Тебе надо показать их в Лондоне. Хотя что я говорю? Лондону хватило Роджера Фрая. Тебе надо в Париж – там всегда полно тех, кто плывет против течения».

Ничего. Пусть сейчас некуда преклонить голову – она все равно справится. «Проклятие укрепляет. Благословение расслабляет» [56] У. Блейк, «Пословицы Ада» (пер. С. Степанова). .

Она оделась, заколола волосы на макушке и застегнула на шее прохладную цепочку с сапфировой подвеской. Последний раз глянув в зеркало – лицо белее снега, страдальческая морщинка на лбу – загасила свет и выскользнула в коридор.

В первый миг она не услышала ничего, но затем из комнаты напротив донеслись сдавленные всхлипы.

– Тетушка, – позвала Ванесса и, не получив ответа, осторожно нажала на ручку двери.

Согбенная фигурка, сидевшая в кресле, суетливо встрепенулась, платок вспорхнул к остроносому личику, и покрасневшие глаза виновато понурились.

– Ах, моя милая, – в ее сухом и ломком, как старая бумага, голосе дрожала слеза. – Что будет с нашими мальчиками? Лесли опять говорит об этой ужасной войне, я не могу этого больше слышать! Я и так без конца о них думаю. Ведь их там убьют!

– Перестаньте! – сказала Ванесса резко, чтобы отрезвить ее и отогнать собственный страх. – Что за глупости? Люди возвращаются с войны, и они вернутся, если вы не будете каркать!

Теткина рука, сжимавшая платок, задрожала; глаза медленно расширились, наполняясь влажной, непонимающей, потрясенной обидой; и Ванесса, опомнившись, подалась к ней. Обняла, как ребенка, за худые плечи, принялась баюкать, тихо покачиваясь вместе с ней. Тетка глухо всхлипывала в платок, но сама она, как ни старалась, ни могла пролить ни слезинки – ни за Нинни, ни за Джеффри, ни за отца. Лишь тупая, ноющая боль в груди да привычная мигрень – вот и все, на что способно было ее фарфоровое тело, пронизанное холодной скандинавской кровью.

Солнечный луч медленно полз по стене, оклеенной фисташковыми обоями, – такой яркий, что легко было поверить, будто он прожег дыру в плотной ткани штор. Из-за двери доносились торопливые шаги, а за ними проворно семенили шажки полегче и покороче. Чужая деловитость всегда заражала Делию, но сегодня ей хотелось немного полежать в постели, глядя, как луч карабкается все выше и выше. Спешить было некуда: чемоданы собраны с вечера, а время еще раннее – мистер Уайт только что ушел, по обыкновению шумно захлопнув калитку. Никто не решался сделать ему замечание, считая это бестактным; сам же он, разумеется, не мог ничего слышать.

Когда луч добрался до нижнего края рамки, в которую заключен был портрет мальчика, пускавшего мыльные пузыри, Делия встала и принялась за умывание. Вода в кувшине успела нагреться, но все-таки освежала после душной февральской ночи. Платье висело на стуле, напоминая жирный вопросительный знак в конце газетного заголовка. Надо ли? – в последний раз подумала Делия и тут же ответила себе: да. Неважно, что на улицах стало слишком много людей, одетых в черное; неважно, что ей не с кем свои чувства разделить. Расчесываясь, она случайно коснулась уха и вспомнила, что подходящих сережек у нее нет. Значит, мочки теперь зарастут. Ах, если бы раны в душе затягивались так же быстро.

Раздался осторожный стук, и почти сразу дверь приоткрылась, явив полумесяц Агатиного лица.

«Заходи, – сказала ей Делия, обернувшись через плечо. – Я уже почти готова».

Большое зеркало над туалетным столиком отразило их обеих неподвижными, как на фотографии. Одна, одетая в траур, держала в руке гагатовую булавку, чтобы заколоть ею собранный на затылке пучок; другая стояла у порога, глядя на нее, – безмолвная, прекрасная, в бежевом платье с коричневыми вставками, которые чудесно оттеняли цвет ее волос и теплый оттенок кожи. Они были такими разными – встречал ли кто-нибудь более непохожих друг на друга сестер? – но их глаза, карие у одной, янтарные у другой, смотрели одинаково: твердо, в упор. Все слова были сказаны вчера, обострены все разногласия, и ни одна не согласилась бы уступить ни пяди – касалось ли дело траура или отъезда. А теперь они лишь молча смотрели друг на друга, обратив лица к зеркалу.

«Я подогрею чайник, – Агатины руки наконец ожили. – Мы не завтракали, ждали тебя».

Круглый столик в гостиной был уже накрыт. Тави, аккуратно причесанная и одетая в матроску, сидела на диване с книжкой, но, увидев Делию, тут же вскочила.

– Мама сказала, что мы не поедем тебя провожать, – отчаянной скороговоркой выпалила она, повернувшись к Агате спиной. – Что служанка занята и не сможет присмотреть за Ники…

– Не огорчайся, – улыбнулась Делия, обнимая ее. – В порту нет ничего интересного.

– А что мне порт, – хмуро ответила девочка и, выскользнув из ее рук, села к столу.

За едой почти не разговаривали: каждый думал о своем. Большие часы в углу постукивали маятником, с улицы доносилось цоканье копыт, но шумно не было – не то что в Сити. Когда завтрак уже подходил к концу, в спальне заплакал младенец. Тави привычно сделала матери знак, и та поспешила на зов. Вскоре все стихло, лишь часы продолжали свой мерный отсчет. Пора было трогаться в путь.

Смуглая черноволосая горничная, похожая на метиску, успела навести порядок в ее спальне – вернее сказать, в спальне для гостей, ведь она, Делия, и была здесь гостьей, коротая промежуток между старой жизнью и новой. Утренний свет беспрепятственно лился в комнату, на золотистый сияющий паркет, на аккуратно застеленную кровать, где Делия пролежала без сна и еды двенадцать часов в тот день, когда вывесили списки. Два чемодана громоздились у стены – те самые, с которыми она приехала в Мельбурн. Если судить по вещам, ничего в ее жизни не изменилось за эти пять лет – не убавилось, не прибавилось. Но что могут знать вещи? Чемодан, сумочка, одна шляпная коробка, другая. Кажется, все собрано. За стеной расхаживала взад-вперед Агата, стараясь соизмерять твердость своих шагов с тем ощущением звука, которое, хочешь-не хочешь, приходится в себе развивать, чтобы не тревожить лишний раз впечатлительного, пугливого ребенка. Когда-то она, Делия, тоже была таким ребенком, и злых шалостей сводного брата было достаточно, чтобы превратить ее в неуверенное, робкое существо, не имеющее собственного мнения. А теперь она даже не может вновь встретиться с Генри и посмотреть на него новыми глазами. Смерть забирает всех – и подлецов, и героев.