Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Тебе не понравится. Это, пожалуй, чем-то похоже на «Моби Дика».

– А-а, – протянул он разочарованно. – Да уж, ерунда какая-то: я думал, там и правда про китов, а автор напихал в одну книгу и приключения, и философию, и пьесу…

– Господи, Эдди! – Ванесса в сердцах захлопнула книгу. – Ну откуда в тебе это? Ты хоть понимаешь, что такое художественная литература?

– А зачем в романе столько научной информации? Тот писатель, забыл его фамилию, будто пытался усидеть на двух стульях разом, а ничего не вышло. Кто хотел про китов – пролистывает страницы, которые к делу не относятся; а кому нужно чтение попроще, тот зевает над научными сведениями.

– Но я-то не зевала и не пролистывала. У тебя просто нет фантазии. В кого ты такой?

– Фантазии хороши для детей, – ответил он уязвленно. – У меня научное мышление. Ты женщина, тебе не понять.

Его слова почему-то рассмешили Ванессу, и он, насупившись, отвернулся. Но она продолжила примирительным тоном:

– Ну не дуйся. Ты сам начал говорить о вещах, которых не понимаешь. Мэлвилл – человек большого ума, просто не всякий может это оценить.

– Если ум и правда есть, его не скроешь, – пробурчал Эдвин, пытаясь отколупать кусок краски от баллюстрады. Ему всегда было неприятно, когда сестра принижала его способности, намекая, что он еще мал.

– А как же гении, опередившие свое время? При жизни их многие считали безумцами. Вот Уильям Блейк, например. Даже сейчас не все его понимают, а ведь он жил сто лет назад.

– И что он такого сделал? Он же был просто художником.

– Художником, поэтом и мыслителем. И он, кстати, считал, что для познания мира нужны лишь зрение и фантазия.

– Ерунда! Никакое это не познание. Это впечатление или еще что в таком же духе. По-настоящему познать мир может только ученый.

Белокурый, серьезный, погруженный целиком в себя – ах, Эдди, не ты ли сидишь на дне морском, вооружившись циркулем, и вычисляешь квадратуру круга? Люди, подобные тебе, не переведутся никогда, и не будь художников, мир задохнулся бы. И ведь она всегда знала об этом, но именно Блейк убедил ее, что знание это истинно. Как непредсказума судьба: она ехала в Европу, надеясь увидеть Уистлера, а встретила Блейка, и с того момента ничто не могло оставаться прежним. Вдруг стало легче дышать; собрались воедино мучительно разрозненные частицы души – так легко, так складно, будто кубики, в которые они играли в детстве. Дорогие заграничные кубики с Эйфелевой башней. Отец привез их с парижской выставки, и много было ахов и ссор; но ей самой, помнится, они быстро наскучили какой-то своей безнадежной предопределенностью: из них всегда, как ни бейся, выходила одна и та же нехитрая картинка. Кубики были пусты – но не в физическом смысле. В них не было тайны, какая часто проступала, мерцая, сквозь видимую оболочку вещей, будь то мамина шкатулка или огромный котел, где кипятили в щелоке белье. А шахматы? О, какой сладкий экзистенциальный ужас охватил ее, когда она впервые увидела шахматную пешку! Они выстроились в ряд – безглазые, немые фигуры в кринолинах и елизаветинских воротниках – и было в этом что-то одновременно трагическое и прекрасное. Чуть позже она отринула слепой антропоморфизм и стала видеть в пешке то колокол, то балясину веранды; но в тот момент она едва не закричала, когда Дот разрушила видение. Сестра же, не смущенная безликостью фигур, тут же занялась игрой: впрягла пару шахматных коней в невидимую колесницу, которой правила, подобно Боудикке, грозная дева-воительница (впрочем, сама Дот считала, что это был модный экипаж с нарядной дамой). Не в силах побороть обиды и разочарования, Ванесса отошла от доски – и в тот же миг ее место занял Джеффри. Сквозь пелену слез она успела разглядеть зажатого в его кулаке шахматного короля; а потом ее окутал нежный аромат духов, и лицо утонуло в прохладе маминого платья.

– Смотри, что у меня есть! – голос брата был исполнен ликования.

– Я вижу, милый.

– Это король, – уточнил он, недовольный спокойствием ответа.

– Шахматный.

– Ну и что?

– В шахматах, – теплая рука легла Ванессе на макушку, а вторая обняла ревнивицу Дот, – он самая слабая фигура и нуждается в защите.

– Кто же тогда самый сильный?

– Королева.

– Это неправда! Она женщина! Как она может быть сильнее короля?

– Ты мне не веришь?

Повисло долгое, бесконечно долгое молчание. Все будто замерли в ожидании – она не видела их лиц, все еще погруженная в шелковую темноту. Наконец раздался приглушенный стук, и тут же – протестующий возглас сестры: это Джеффри поставил короля на место и взял ферзя. С высоты прожитых лет глядя – пожалуй, самый лучший его поступок.

Стало зябко, и она с неохотой потянулась, растирая замерзшие руки. Солнце уже скрылось. Веранда была пуста, лишь смотрел укоризненно белый прямоугольник картона, стоявший на этюднике. Грунт давно высох, но она уже с час малодушно уверяла себя, что свет все равно уходит и лучше подождать до завтра. А завтра найдется еще что-то – головная боль, пасмурная погода – что угодно, лишь бы не осквернять чистоты листа своими потугами на высокое искусство. Нелегко принять решение: я буду; но уже после того, как решение принято, протянуть руку и взять кисть – труднее стократ. И так спасительна, так приятна мысль о том, что и без живописи она – художник; что работы ее востребованы, и за них платят деньги. Что по утрам она может уходить вместе с мужчинами, а не оставаться с теткой вести домашние дела. О чем еще мечтать? А между тем, если быть по-настоящему честной, это все равно что выбрать короля вместо ферзя: предпочесть показное, формальное – настоящему, испугавшись чьего-то мнения. Не «чьего-то», – с негодованием возразила она себе; не случайные прохожие ругали ее работы, а профессора из школы Национальной галереи. Это просто обида. Дюжина исступленных попыток написать эту чертову пешку так, чтобы показать ее суть – и горечь оттого, что последний, самый удачный вариант, в котором – ей казалось – проступило то самое, метафизическое, был назван… Господи, да не все ли равно, что именно ей сказали? Слова не важны; важна суть.

Она сцепила руки, стиснув пальцы до хруста. Предопределенности нет. Нам кажется, что так правильно, так задумано кем-то; нам сладостно плыть по течению, отмечая символы и знаки, и благодарить Бога, что направил, что указал. Как гладко все ложилось: ее неудачи в художественной школе, поездка в Лондон – именно тогда, когда нужно было готовиться к конкурсу на стипендию; Выставка женских искусств, где ее колье заняло первое место; и, наконец, статья Алисы Маскетт, которая так славно подвела итог. Дюжина синиц летела в руки, жизнь катилась, как по рельсам, и можно было бы сказать: я обрела покой.