Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Нет, эта будет домашней. Нас пока пятеро, Нелли – хозяйка. Ты участвуешь?

– Не знаю, – нахмурилась Ванесса. – У меня и работ хороших нет толком…

Новость, однако же, разбудила в ней волнение. Захотелось окунуться в радостную подготовительную кутерьму: отбирать, развешивать, пусть даже и не свое; обмениваться мнениями и ревниво наблюдать за реакцией гостей.

– А когда выставка?

– В следующие выходные.

Пришла Грейс и, мигом оценив обстановку, принялась мягко убеждать ее не спешить с отказом. Попросила показать работы («Я точно помню, у тебя было что-то интересное»); рассматривала долго, с пристрастием. Наконец вынесла вердикт:

– Вот эти я бы точно взяла.

Это были два пейзажа, сделанные в Фернтри-Галли: один с прудом, другой с эвкалиптами. Технически они казались ей неплохими, но не хватало чего-то еще. Она и сама не могла понять, в чем тут дело, однако, подумав, согласилась выставить их: чужое мнение бывает полезным.

Пока Ванесса разбирала свой спонтанный вернисаж, Грейс высыпала на тарелку принесенное печенье. Субботние чаи в Орлином гнезде нередко проводились в складчину: настоящее спасение при их теперешней гордой нищете. Снова загудел лифт за стеной, щелкнула входная дверь, и Делия воскликнула, забыв даже поздороваться:

– Какая ты красивая!

– Ну что за глупости, – сказала Ванесса; она возилась с посудой. – Это всего лишь кимоно.

– Оно похоже на старинное платье, – не унималась та. – Тебе очень идет.

– Кстати, о платьях, – вмешалась Грейс с другого конца мастерской. – Я ведь все-таки съездила в Праран.

Вся беспечность Делии вмиг улетучилась, и она застыла на месте, смяв в руке перчатку. Потом спросила вполголоса:

– И как?

– Мне показалось, дела у них идут хорошо. Ателье выглядит прилично, клиенток хватает – при мне приходило несколько. Принимает молодая дама, очень приятная.

– Она… слышит?

– Ну разумеется. Как бы она иначе работала?

– А еще кто-нибудь был?

– Кажется, видела твою сестру, мельком. Темные волосы, глаза большие, как ты описывала. Она дала записку приемщице и сразу ушла куда-то наверх.

– Да, – сказала Делия рассеянно, – очень трудно найти хорошую переводчицу. Если бы я осталась…

– Хватит, – Ванесса подошла к ней и отняла измятую перчатку. – Если бы ты осталась, то сидела бы сейчас в Лонсестоне. У твоей сестры все хорошо, слышала ведь.

Это возымело действие, и Делия, пробормотав: «Да, конечно» и стряхнув оцепенение, кинулась переодеваться: вот-вот должен был прийти мистер Пирс. Нинни , как его называла Фрэнки, не только сделался завсегдатаем их субботних пикников, но вдобавок приводил с собой интереснейших людей, большей частью мужчин. Публика была пестрая, но всех объединяло одно: салонным любезностям они предпочитали горячие обсуждения и споры, которые в этой поднебесной студии вспыхивали от малейшей искры. И каждый раз, приветствуя гостей, Ванесса благодарно думала о Нинни, хотя совсем недавно – стыдно вспомнить – считала его занудным моралистом.

Он явился с предсказуемой точностью и протянул ей связку тоненьких эвкалиптовых веток, перетянутую суровой нитью. От длинных листьев цвета разбеленного хрома запахло лесом.

– Я подумал, что вам должно этого не хватать здесь, в городе, – скороговоркой объяснил он, не дав ей раскрыть рта.

Избавившись от этого эксцентрического букета, мистер Пирс с независимым видом заложил руки за спину и отрекомендовал своего очередного спутника. Им оказался джентльмен, давно переступивший порог среднего возраста, но лишенный какой бы то ни было важности и солидности. Лысая, как бильярдный шар, голова казалась маленькой на высоком и чуть полноватом туловище, облаченном в свободный шерстяной костюм, а глаза за стеклами очков смотрели выжидательно и хитро. Услышав имя визитера, Ванесса на миг лишилась дара речи: оно было чересчур громким для ее кружка. Иллюстратор, художник и критик, известный своими новаторскими взглядами – могла ли она надеяться, что он придет к ней сам? Скованная волнением, Ванесса поздоровалась и отступила, пропуская обоих мужчин в мастерскую. На столе уже стояли чашки, примус гудел, и все было, на самом деле, замечательно. Когда новый гость с несвойственной его возрасту прытью подскочил к мансардному окну и восхищенно сказал: «Вот это да!», она рассмеялась и почувствовала облегчение.

Народ тем временем продолжал прибывать. Ванесса с радостью отметила, что белокурый молодой англичанин, с которым они в прошлый раз взахлеб обсуждали Блейка, пришел снова и что заглянул ее навестить Паскаль, несмотря на его ссору с Фрэнки. Забежали на минутку Пим и Нелли, да так и остались, увидев именитого гостя. Говорил в основном он: о бессилии европейского подхода к изображению австралийской природы, о проблемах реализма вообще – и удивительно было слышать все это именно сейчас, когда она сама начала задумываться о чем-то подобном.

– Скажите, пожалуйста, – раздался вдруг девичий голос, такой непривычно звонкий и уверенный, что Ванесса не сразу узнала его, – если живопись перестанет быть реалистичной, как же она сможет выполнять свое главное предназначение?

– А какое главное предназначение живописи? – лукаво поинтересовался художник, сделавшись похожим на коварного экзаменатора.

– Ну как же, – ответила Делия. – Отражать действительность, разве нет?

Какая муха ее укусила? – удивленно подумала Ванесса. Хорошо еще, что он, этот человек, не похож на сноба и едва ли способен обидеть собеседника, каким бы неискушенным и наивным тот ни был.

– Как вам сказать… Мнение это, видите ли, немножко устарело. Да; сейчас – спросите любого, и вам назовут дюжину предназначений и целей. Нести красоту, учить морали и прочая. На самом же деле никакого универсального предназначения попросту нет. Понимаете? Есть человек с кистью или, там, с комом глины в руках. У этого человека есть некие идеи, мысли, ощущения, которые он хочет донести до других. Вот это-то и есть главное в искусстве: личность его творца. Если он внутренне свободен и ничего не боится, он сможет создать что-то настоящее. Остальное – шелуха.

«Да, так и есть», – отозвалось что-то внутри: так глаз отмечает точность найденного оттенка. Славная маленькая Делия; как хорошо, что она все-таки не утратила непосредственности, которая позволяет детям, не страшась, задавать вопросы, какими глупыми бы они ни казались.

Минут через сорок художник откланялся, оставив после себя запах крепких сигар и ощущение чего-то значительного. Какое-то время все молчали, а затем Фрэнки завела разговор о японской живописи, цитируя прочитанную недавно статью. Раскол между традиционным и современным, поиски путей – все это было понятно и знакомо, и странно даже, какими близкими, на поверку, могут оказаться совершенно разные народы. Очень быстро, впрочем, тема изменила направление и прибилась к другим берегам, но никого это не беспокоило. В разгар беседы Ванесса почувствовала на себе чей-то взгляд, повернула голову, и мистер Пирс сконфуженно потупился. Она машинально провела рукой по волосам – не растрепалась ли? – и вновь обратилась в слух: белокурый оксфордский выпускник говорил о смысле искажения пропорций в картинах Блейка. И снова ей казалось, что все это она давно подозревала и предчувствовала, а теперь лишь находит подтверждения своей правоты. Самообман? Ах, если бы знать.