Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Ничего более не сказав, он повел ее обратно к лестнице и начал спускаться; но через пару ступенек вдруг остановился и повернулся к ней. Теперь они были почти одного роста, и Делия впервые заметила, что глаза у него – серо-зеленые, в бледных прожилках, паутиной расходящихся от зрачка.

– Не грустите, – произнес он с такой теплотой, что у нее заныло в груди. – Я знаю, вы хотели бы быть другой… Но послушайте, ведь это написано о вас: «Прекрасен утренний рассвет…»

Ухнуло куда-то сердце, и Делия вцепилась в перила.

– Прошу вас…

– Прекрасно роз цветение, но ничего прекрасней нет…

– Мистер Вейр, – взмолилась она, испугавшись бессилия, которое вот-вот навалится на нее.

– Нет, – сказал он серьезно. – Ни один мистер Вейр не имеет права стоять к вам так близко. Джеффри.

Он стал читать дальше – медленно, напевно, понизив голос до уровня задушевной беседы. Она зажмурилась; лицо опалило стыдом, когда зазвучали последние строки, а вслед за этим внутри, под ложечкой, что-то лопнуло, и мёд потек по жилам. Из ниоткуда проступили невесомые объятия, которых она не замечала раньше. Делия успела радостно отметить, что ловушки нет, а потом губам стало тепло, и пружинисто-мягко прильнули усы, слабо пахнущие чем-то приятным. Большая ладонь легла ей на затылок; рот обхватило влажным кольцом, и Делию словно потянуло в воронку, пульсировавшую жадно и жарко. Она почти испугалась и, задыхаясь, глотнула воздух плененным ртом; но тут ей меж губ осторожно проникло живое, виноградно-терпкое, и стало совсем иначе. Будто вспыхнуло что-то в мозгу и рассыпалось искрами, озаряя неведомое до того момента знание: оказывается, можно быть близкими настолько, что стираются все границы, и твое сокровенное перестает быть запретным для другого, а понятие стыда остается там, где ходят люди разделенные. Делию накрыло нежностью, и она подалась вперед, уперевшись ладонями в тонкую шерсть его жилета. Вино, выпитое им в кафе, начало пьянить ее тоже, и это был так прекрасно, что хотелось плакать от счастья.

Наконец он отстранился, разом лишив ее чувств – обоняния, осязания, вкуса; стало пусто, как прежде, когда лишь пустота была ей знакома. Делия открыла глаза, не смея поднять их выше темного, тугого, безупречной формы галстучного узла; трудно, оказывается, в первый раз заглянуть в лицо тому, кто стал с тобой так близок. Он стоял безмолвно, как будто чего-то ждал, и Делия растерялась. Нужно что-то сделать? Сказать что-то?

– Вы себя видели? – его голос звучал изумленно, неверяще. – Видели себя когда-нибудь? Стойте здесь!

Он торопливо сбежал вниз по лестнице; что-то грохнуло, и быстрые шаги стали нарастать, возвращаясь.

– Смотрите.

Широкая круглая рама приблизилась, как жерло колодца; потянуло желанной и страшной прохладой иного мира, и Делии почудилась уже шляпа на темных кудрях… Но не Адриан был в зеркале. Лишь через несколько ударов сердца она смогла узнать то, что когда-то было плохим карандашным наброском. Неведомая рука прошлась по нему кистью, и засияли глаза, щеки расцвели, а губы, всегда тонкие и бескровные, чуть припухли и налились красным.

– Знаете, кто вы? – услышала она. – Тасманийский бриллант. Только очень-очень редкий, из тех, что, может, и не существуют вовсе.

Еще несколько секунд промедления, удивления, восторга – и она решилась наконец поднять взгляд над резной рамой и увидеть в его лице подтверждение чуда. А потом рама исчезла. Мир сузился до настоящих, крепких объятий, от которых уже не было страшно; и он – Джеффри – завладел всеми ее чувствами, вместе и по отдельности наполняя их собой. Слух затопили жаркие и дерзкие слова, которые прежде казалось немыслимыми, и тело вновь свело нестерпимо сладкой судорогой. В какой-то момент так тесно стало внутри, что из напряженного горла вырвался то ли всхлип, то ли стон. Делия сама не могла понять, хочет ли освободиться или наоборот, вжаться сильнее, до боли. Но он – Джеффри – лучше знал, что ей нужно, и пощадил, разорвав поцелуй.

Он провел Делию к черному ходу, но прежде чем выпустить ее за дверь, наклонился и, скользнув по щеке душистыми усами, шепнул в самое ухо: «Килликранки».

«Мне приснилось сейчас удивительное чувство», – написала она и задумалась, поглаживая пальцем карандаш. Что значит – приснилось чувство? Разве так говорят? Ведь сон – это, в первую очередь, картинка. «Мне снилась белая арка, а в ней двор, похожий на тот, что я видела в детстве, но в то же время другой». Глупость какая-то. Да, она видела двор, своей жутковатой, нечеловеческой пустотой напоминавший «Старую конюшню». Но главным было именно чувство, испытанное ею во сне. Тишина и чуть тревожное ожидание. Истечение; переход. Проклятье, до чего неуклюжи слова! Вот если бы это нарисовать…

Прямо здесь, под недописанной строчкой, Ванесса отчеркнула нижнюю границу арки и стала делать набросок, стараясь как можно точнее вспомнить детали. Вот здесь валялось колесо (тележное? А может, колесо от прялки? Она не успела рассмотреть). Белая сорочка висела на веревке. Окна во дворик распахнуты. Колорит землистый, яркий, но не дневной, а скорее закатный. Густые, будто бы масляные тени. Надо попробовать повторить все это; лучше завтра, чтобы можно было работать, не прерываясь.

Ванесса убрала тетрадь в тумбочку и спустила ноги на прохладный паркет. Умывшись, она уложила заплетенные на ночь косы по бокам головы, чтобы лишний раз не возиться с прической, и после недолгого раздумья решила надеть синее шелковое кимоно, купленное два года назад в «Либерти». Это была затея Мюриель: она выбирала себе индийскую пижаму («Роберту понравится»), а Ванессу больше влекли экзотические мелочи вроде японских вееров. Но кимоно и в самом деле было красивое. Надеть его, правда, довелось всего пару раз, в Лондоне: дома отец запретил носить такое, как он выразился, «бесстыдство».

С тех пор, как она поселилась здесь, суббота стала ее любимым днем недели. Джеффри легко отдал ей целый выходной плюс несколько свободных часов по утрам, так что можно было оставаться дома и в ожидании гостей заполнять день неспешными делами, наслаждаясь тем, как полновесно каждое чувство. Войти в мастерскую, захлебнувшись светом. Намазать на кусок хлеба покупной апельсиновый джем и пить чай, стоя у окна, – без ножей, без салфеток, без церемоний. Потом час-другой рисовать натюрморты: кувшин, шахматные фигуры – стараясь избавиться от постылой декоративности, которая змеей вползала в каждую ее картину. А после полудня начинали приходить друзья.

На сей раз первой появилась Фрэнки и с порога взяла ее в оборот.

– Будет выставка, – возбужденно сообщила она, бросив шляпку на стул.

– Как, еще одна? Вы же устраивали в сентябре…