Лара Галль - Буквенный угар

— А пошлите газировку пить! С тройным сиропом! — Лика была рефлекторно подельчива.

Анька с Иркой понимающе переглянулись, с деланой неохотой встали с лавочки, поправили гольфы. Козлючка все еще сидела, удивленно вертела головой.

— Пошли. — Лика протянула ей руку. — Тут на всех хватит.

Озорство счастья ударило ей в голову, завертело ее, закружило, толкнуло вперед: «Иди, Лика! Сегодня утром ты — королева!». И Лика пошла, радостно ступая, расточая милости. И то, что она не надела штанишек, обостряло чувство новизны еще сильней. В Ликину ладошку попали целых три рубля, богатство дня. Шел семидесятый год прошлого века.

Газировка с тройным желтым сиропом (красного не было) ударила в нос. Веселящие пузырьки понесли девчонок к мороженщице, потом в открывшийся игрушечный магазин. Лика пребывала в некоей летучести и покупки делала легко, выбирая все столь же невесомое, в тон моменту.

Они купили мыльные пузыри, каждой.

Потом купили чудом залежавшиеся пакетики конфетти.

Белые надувные мячи.

Пять воланов для бадминтона. Лика не знала, что они называются «воланы», и игры такой не знала, но они показались ей чем-то вроде свадебных платьев, ими можно было играть в кукольный бал.

Девочки держали в руках эти пахнущие новым вещи, а Лика обеими ладошками принимала сдачу от кассирши. Сдачи было ужасно много. Толстенькие монетки по пятьдесят, привычные по двадцать, пятнадцать и десять копеек. Она ссыпала их в карман. Взяла свои пузыри, воланы. Немного протрезвела.

Потом играли с девчонками у первого подъезда, а ее все не звали домой. Она отбежала к своему подъезду, задрала голову, посмотрела на свое окно. Мамина рука толкнула створку. «Сейчас позовет», — подумала Лика. Но до нее донеслись голоса ссорящихся родителей.

— Где же тогда деньги, если ты все принес? — Это голос мамы, докапывающейся до самого донышка.

— Ну не знаю я, не знаю… — Это папин голос, усталый, но еще терпящий.

— Целых три рубля не хватает! Это мяса почти два кило! Масла килограмм почти! — Мама чуть не плакала.

— Ну, может, потерял, выпали где-то…

— Ты точно не припрятал на выпивку? — Мамин голос просветлел надеждой.

— Светик, клянусь тебе… — Стало тихо, голоса смолкли. Можно было подниматься домой.

Лика позвонила в дверь. Мама открыла, глаза немного красные и нос. Папа брился в ванной.

— Лика! — крикнул оттуда. — Собирайся, сейчас в парк пойдем, на качелях кататься.

В парк? Ужас! Куда деть деньги? На выходном платье нет карманов, а будь они — деньги будут звенеть. «Надену колготки, — решила Лика. — Деньги ссыплю в них. Придавлю ногой — и звенеть не будут». Ей и в голову не пришло, что деньги можно оставить дома, в игрушках. Она схватила белые колготки, ссыпала монетки в левую «ножку». Выдернула из стопки штанишки, надела. Скользнула в холодок шелкового платья. Натянула колготки.

Мама заглянула в комнату, выразительно уставилась на Ликины ноги:

— Не жарко ли?

— Я могу замерзнуть на качелях, мамочка!

Мама шевельнула бровями, но ничего не сказала. Повязала ненавистный бант на тяжеленькие Ликины волосы, поправила кружевной воротник.

Лика шла, держась одной рукой за папину шероховатую ладонь, а другой цепляясь пальчиками к маминой маленькой ручке.

Любила играть маминой рукой. Прижимала пальцем просвечивающую венку, спрашивала: «Тебе больно? А кровь остановилась? От этого нельзя умереть?». Эти вопросы не иссякали, на них нельзя было получить ответ раз и навсегда. Таинственная кровь бежала по своим руслам и каналам, и при мысли, что пальчиком можно пережать вену и преградить путь крови, делалось страшно и удушливо — сладко одновременно.

Пальцы в сандалиях неловко упирались в кучку монет. Лика шевелила пальцами, стараясь, чтобы монеты, сбившиеся в носок, распределились более равномерно. При этом она следила за своим лицом, чтобы оно не выдало тайну. Она даже взялась припрыгивать, повисая на руках, пока мама ее не одернула.

Катались на лодочках, на детских, не так высоко, не так страшно. Ужасно хотелось на «цепочках» прокатиться, но там было только для больших детей. Простые карусели с лошадками и верблюдами Лика не любила. А вот «Комнату смеха» любила ужасно, что маму раздражало.

Папа остался с мамой ждать на лавочке. Лика ступила в круглый павильон.

Первое зеркало отразило коротенькую толстенькую девочку с ма-а-аленькой головой-луковицей и коротюсенькими ножками. Лика завороженно глядела на свое отражение. Какая-то смутная мысль скользкой рыбкой мелькала в голове, никак не даваясь словам. Тряхнула бантом, подошла к другому зеркалу. Девочка — песочные часы. Следом — Лика волнистая, как стиральная доска. Вот еще она — худая, как иголка. Люди вокруг тыкали в свои отражения и хохотали, некоторые повизгивали даже. Лика была тиха и серьезна. Она познавала себя в отражениях молча и сосредоточенно. Даже забыла о монетках в колготках.

Вышла из павильона, задумчиво глядя под ноги. Папа поднялся ей навстречу, помахал рукой.

Лика вдруг вспомнила о высокой гладкой горке, с которой иногда разрешали съехать. Пришпоренная замаячившим удовольствием, она ринулась к папе, уже открывая рот, чтобы начать липуче клянчить разрешение, и… упала!

Упала как-то нелепо, коленкой на спиленный чугунный пенек. Больно пока не было. Вдруг оказалась у папы на руках. Ушибленная коленка перед глазами. Белые колготки причудливо пропитывались красным. Кровь. Лика вдруг услышала, как не придавленные ногой монетки съехали к пятке и чуть звякнули.

Коленка страшно алела и болела. Первая болючая боль в ее жизни, но она не могла сосредоточиться на ней. Думала только о спрятанных монетках. Сейчас дома снимут колготки, чтобы намазать ранку зеленкой, и увидят деньги. Как объяснить? Она не знала таких сплетений слов, которые пояснили бы эти монеты, и утро, и папин пиджак с мелочами его жизни в карманах…

Дома она наотрез отказалась снимать колготки. Она ревела в голос, повторяя разинутым в плаче ртом: «Не сниму, не сниму, не нада-а-а!».

Папа растерянно молчал.

Мама выставила его в гостиную, посадила Лику на стул, принесла таз с теплой водой. Ткань успела присохнуть к ранке. Лика умолкла. Смотрела, как мама все поливает ладошкой воду на присохшие колготки, и они намокают все сильнее и сильнее, и уже нет никакой возможности в них оставаться…

Мама поставила на стул сникшую Лику. Монетки глухо тренькнули, стукнулись о деревянное сиденье.

Поднялись в удивлении мамины брови.

Не глядя Лике в лицо, она осторожно сняла с нее колготки.

Вытряхнула на ладонь деньги. Вышла из кухни.

Лика стояла на стуле. «Пусть бы мне было очень-очень плохо, — думала она, — тогда бы они пожалели меня и не стали бы мучить словами, спрашивать такое, на что невозможно ответить, заставлять просить прощение». Прощение — это когда можно больше не искать слова, чтобы объяснить, зачем ты сделала так.