Лара Галль - Буквенный угар

Наряду с пониманием того, что я не влюблена, я продолжала его ощущать сверхъестественно. Ну, когда письмо приходит, тональности всякие…

Он объяснил про «Гостевой брак», что совсем не имел в виду, что я всю его рассказанную мне жизнь тут же помещу в Интернет. Мне было очень стыдно. Такую вот бестактность я допустила в силу своей непонятливости.

Он сказал еще, что ждал, что я напишу статью о его произведениях. Ну как я могла упустить это из виду, а? Ведь потребление — самый первичный рефлекс.

Какая я идиотка… Но чтобы писать статьи о творчестве, нужно быть отстраненной от человека. И я объяснила это. Он испугался и сказал, что я режу по-живому бестрепетной рукой.

Тогда я написала вот эту миниатюру.

С недавних пор мое сердце снова стало плавать во мне, как ребенок.

Когда оно делает глубокий нырок и у меня холодеют кончики пальцев, я понимаю, что пришло письмо. От тебя.

Крышка ноутбука слегка шероховата. Открываю ее, как ребенок книгу — поперек. Слабым пальцем гоню курсор — в Сеть, в Сеть, там трепещет приплывшая рыбка. Даже если там много других рыбок, твою я знаю в лицо.

Да! Есть! Письмо проскальзывает на экран.

Я читаю слова, я ловлю волны, я сбиваюсь со смысла, что-то мешает мне вникнуть, какой-то грохот в висках…

Мое плавающее сердце колотится о клетку ребер, и стук отдает в виски.

«Глупое сердце, не бейся», — о, Есенин уже урезонивал свое этими словами — как мы все похожи — сквозная механика чувств…

Надо успокоиться. Я перестаю вникать в сплетенья слов. Просто ласкаю курсором слова. Вот эти буковки, означающие твое имя, — я глажу их скользящей стрелочкой справа налево. Говорю им: «Привет!»

Криптограмма твоего имени для меня — загадка Вселенной. Я примеряю разные шифры, но твое имя не поддается разгадке, и пусть.

Ну вот, успокоилась немного. Впиваю залпом вино твоих слов. Пока не закружилась голова, вникаю в послевкусие. Все хорошо. Наше хрупкое равновесие подрагивает, но держится.

Какие слои познания друг друга мы пронизали? Ужели все? Нет. Нет. Меж нами миры. Как мы проскальзываем сквозь них? Не важно. Эфир благосклонен, провайдер исправен, доза тебя вливается в кровь…

И я не буду думать, что все кончается, впервые в жизни я не стану думать: «А что потом?»

Я поселяю зеркальных рыбок твоих писем в папку — аквариум. Шепчу каждой из них, что путь назад, в море, открыт — и показываю тоннель.

Но на самом деле я не хочу, чтобы они покидали меня.

Они — маленькое чудо, прикосновение иной стихии, вестники надежды моему глупому сердцу. О, оно снова делает этот сладко-холодящий нырок!

И я лечу к ноутбуку — шорох модема — я в Сети. Я в Сети?

Игорь растаял, разнежничался трепетно и высказался в том смысле, что жаль, что под этим музыкальным и трепетным текстом кто-то будет писать рецензии.

Я все поняла и сняла текст.

Получаю письмо:

«Любопытно наблюдать — один текст выставили, потом убрали, второй. Страницу пока еще не заблокировали?»

Отвечаю:

«То есть Вы не были против того, чтобы тексты висели? И я просто переоценила степень Вашей чувствительности? И мне можно все вернуть?»

Получаю пояснения:

«Реакции на тот и другой текст действительно чрезвычайно субъективны. В одном — моя жизнь, в другом — я сам. И то и другое я доверил Вам. Зачем Вы у меня спрашиваете? Что я могу Вам сказать? Если хотите, давайте превратим и то и другое в объект стороннего наблюдения. Будем вместе с посетителями рассуждать о метафорах, гиперболах, оксюморонах, о проявлении авторской позиции…»

Я жутко стервенею и начинаю бросаться камнями:

«Знаете, Игорь, то, что Вы сейчас написали, на мой слух, ужасно диссонирует вот с этим:

„Любопытно наблюдать — один текст выставили, потом убрали, второй. Страницу пока еще не заблокировали?“

То, что я, чтобы не делать Вам неприятно, убрала оба текста, было Вам любопытно?

И осведомились о незаблокированной страничке тоже из врожденной вежливости и природной любознательности? С доброй такой иронией?

Очень жаль, что я не умею хорошо посылать подальше. Для таких случаев пригодилось бы.

Но. Зато. У меня очень хорошо заледенели мысли и чувства. Теперь я смогу без всякого угара написать о Ваших рассказах.

Не беспокойтесь. Я хорошо напишу. Рассказы Ваши ни при чем».

О, как беспрепятственно мое холодное бешенство передается ему:

«Ну что ж…

Про диссонансы могу сказать, что Вам, сударыня, медведь на ухо наступил. Вы ухитряетесь слышать от меня, при моей предельной искренности, видимо, то, что Вам хочется в данный момент услышать.

Мне надоело доказывать Вам, что я белый и пушистый. Я такой, какой есть.

Хотите послать? Не трудитесь. Я и сам уберусь. Видимо, Вы добились того, чего хотели.

Спасибо за общение. Всех благ».

Ах, я понимаю, понимаю, что он, конечно, дитя дурное. Но я вот обидела его все-таки.

Вместо ответа — потому что как же отвечать на такое письмо! — даже я не могу — написала для него вот это.

Как странно…

Я бросаю тебе злые слова, потому что хочу, чтобы своим прикосновением ты сделал чудо — преобразил их.

Мне видится, что ты, смеясь, ловишь брошенные камни моей горечи и превращаешь их в цветные шары жонглера. Тонкие твои пальцы мелькают, творя фейерверк преображения: с шаров вдруг, спиралью, ползет кожура, и в воздухе пахнет раненым апельсином и немного зеленым яблоком…

Но нет… Твои руки — наваждение скульптора — тяжелы. Пальцы левой давят висок, а правая опустилась вдоль тела.

А мои камни уже летят тебе в голову.

И долетают. Больно.

Мне страшно. Объяснить ничего невозможно. Так страшно и виновато бывает только в детстве. Но там можно было зареветь, спрятать лицо в маму и отдаться сладким всхлипам и возвращению назад, в невиноватость.

Я смотрю тебе в спину. Но говорить не стану.

Ничего не написал с тех пор.

Чувствую, что это конец.

Статью свою он получит, уже начала писать. Я, правда, хорошо напишу. Он достойный человек. Труженик.

И все. Вряд ли я смогу ему чем-то помочь. Если только он сам не прильнет назад, но это вряд ли. Его надо выковыривать, выманивать из створок раковины.

Я не стану. Не стану. Не могу. Боюсь.

«…Наверное, Вы не ответите на это письмо, Игорь.

И это будет правильно.

У меня уже стерлась фантомная ярость, толкнувшая меня написать то злое последнее письмо. И больно уже не оттого, что я восприняла Ваши слова как диссонанс. А оттого, что обидела Вас. Но наверное, это хорошо, что все так завершилось.