Питер Хеджес - Что гложет Гилберта Грейпа?

Сегодня вечером, сам не знаю зачем, иду через гостиную и подхожу ближе к матери, ощущаю специфический запах старости, смотрю на застывшее, будто глиняное, туловище… Мама слушает по телевизору «Знамя, усыпанное звездами». Сделала звук погромче.

В тусклом, мерцающем свете видно, что мама положила свою отечную кисть руки на сердце. Я знаю, что во время исполнения гимна лучше помалкивать. На экране ветер треплет американский флаг, а морские пехотинцы, или солдаты, или кто они там, отдают честь. Диктор объявляет, что пятый канал закончил вещание, и теперь из телевизора доносится только потрескивание. Мама выключает звук, но оставляет пустой экран, будто припорошенный снегом.

— Гилберт.

— Да, мама?

— Как мило проявил себя Лэнс Додж.

Я молчу.

Она протягивает руку под стол, достает пакет картофельных чипсов, который, должно быть, лежал у нее в ногах, и аккуратно надрывает упаковку. Опускает пакет на колени, а потом, пока я сижу на стуле в углу, поедает эти чипсы, горсть за горстью. Чипсы вмиг испаряются, мама комкает пакет и причмокивает. Я на нее не смотрю — уставился на экранные помехи.

— Будущий президент Соединенных Штатов? — удивляется она. — Да он с ума сошел!

Мама смеется: ее переполняют гордость за Арни и благодарность Лэнсу за его доброту.

— Мне бы только дожить до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?

Киваю: да, мол, это понятно. Сижу, молчу, а она вскрывает коробку кексов «Хостесс».

У меня в голове крутится: работаю в магазине, выпрашиваю кредит у мистера Лэмсона, чтобы приносить в дом продукты, хожу за покупками со списком, полученным от Эми, — но всякий раз, видя, как мама ест, чувствую себя соучастником преступления.

Мама кряхтит. Поворачиваюсь к ней, смотрю — отщипнула кусочек черно-белого кекса и протягивает мне. Качаю головой: дескать, спасибо, не надо. Она открывает рот, почти радуясь, что я отказался, и всасывает раскрошившуюся сдобу не хуже нашего пылесоса.

Пяти кексиков — как не бывало, но мама не останавливается. А я за это время понял, что меня тут удерживает какая-то нелепая надежда: если подолгу глядеть на огромный шар головы и вдыхать этот запах, то, возможно , я научусь ее любить.

Она доедает последний кекс, и я встаю, вытирая губы, хотя хочется вытереть губы ей. Сидеть в тишине и слушать, как она громко чавкает, — провальная идея.

— Мама, тебе надо немного поспать.

— Что?

— Немного поспать. Закрой глаза и поспи немножко.

— А?

— Поспи. Отдохни. Ты заслужила отдых.

— Гилберт, к нам когда-нибудь забирался домушник? Или убийца? Приходилось тебе сталкиваться?

— Нет, мама.

— Почему этого не происходит, как ты думаешь?

Комнату освещает мерцающий телеэкран.

— Не знаю, мама.

— Ты головой-то не мотай. Весь в отца.

— Так о чем мы?

— О том самом. Я говорила, что к нам домой никто не вламывается, потому что я держу вахту. Прежде чем добраться до вас, эти гады будут иметь дело со мной. Пусть только осмелятся иметь со мной дело.

И ведь не поспоришь. Никакому злоумышленнику и в голову не придет соваться в наш дом, пока она восседает в своем кресле. Мама — наша караульная служба.

— Бывает, что целые семьи становятся жертвами ночных пришельцев. Такой маньяк выбирает дом. Сидит в засаде. Врывается в жилище с веревкой и ружьем наперевес, связывает всех членов семьи, а потом в каждого стреляет. Чтоб меня черти взяли, если я позволю не пойми кому вломиться в мой дом и за одну ночь уничтожить все, что я создала.

Вынимая из пачки последнюю сигарету, она закуривает.

— Однажды сам поймешь, что это значит — создавать. Каково это — смотреть в глаза, осознавая, что ты и есть первопричина этих глаз. — На секунду мама погружается в размышления. — Я сейчас скажу такое, что говорить, конечно, не вправе. Но, глядя на тебя, я вижу себя богом. Или богиней. Богоподобной! А этот дом — мое царствие. Да, Гилберт. А кресло — мой престол. А ты, Гилберт, мой рыцарь в мерцающих доспехах.

— Ты, наверное, хотела сказать «сияющих», мама.

— Нет, я знаю, что говорю. Ты не сияешь, Гилберт. Ты мерцаешь. Слышишь? Ты мерцаешь! А теперь спокойной ночи.

— Чего?

— Спокойной ночи.

Она выдыхает в мою сторону струйку дыма, который обволакивает мне лицо, поэтому на пути к своей комнате я изо всех сил сдерживаю подступающий порыв кашля. А уж наверху, оказавшись в одиночестве, разражаюсь кашлем до желудочных колик и горловых спазмов.

По велению мочевого пузыря просыпаюсь довольно рано. И уже было нажимаю на слив бачка, как слышу какое-то хлюпанье со стороны ванны. За стеклянной перегородкой различаю силуэт. Сдвинув дверцу, вижу: сидит Арни. Кораблики и пластмассовые рыбки лежат на воде без движения, от пенных горок не осталось и следа, а глаза моего братца вот-вот вылезут из орбит, при этом пошевелиться это тело не может. Этот недоумок отрубился в ванне и проторчал тут всю ночь. Кожа на его ладонях и ступнях сморщилась, как изюм, и ему, само собой, втемяшится, что так останется навсегда. Отношения с водой у него и без того непростые, но мысль о том, что он провел в воде целую ночь, окончательно снесет ему крышу. Помогаю бедолаге выбраться. Беру его полотенце с динозаврами и начинаю обтирать.

— Все в порядке, Арни. Все в порядке.

Тот дрожит, трясется. Не издает ни звука. И когда я промакиваю скопившуюся в ушах влагу, глаза моего брата наполняются другой жидкостью.

— Все в порядке.

За завтраком он не притрагивается к своему тосту. Я сдабриваю подсушенный ломтик дополнительной порцией сахара с корицей, но Арни все равно не ест. Эми, возившаяся с яичницей, бросила на меня озабоченный взгляд. Я пожимаю плечами. Затем развиваю невероятно проницательную, как мне кажется, аналогию между едой и бензином, мол, «будь ты, Арни, машиной, то заглох бы на подъездной дорожке. Арни нужен бензин». Эффекта — ноль. Сгорбившись, братец кривится и разглядывает волнистые бороздки на своих пальцах.

— Арни, это пройдет. — (Тот мотает головой.) — Поверь. Я обещаю, что морщины на твоих пальцах исчезнут.

Встревает Эми:

— Гилберт знает, что говорит. Гилберту можно доверять.

Ничто на столе не выглядит так уныло, как никому не нужные тосты. Поэтому предпринимаю последнюю отчаянную попытку:

— Арни, ты только подумай, каково сейчас этому тосту. В смысле, окажись ты на его месте, каково бы тебе было чувствовать себя нежеланным, нелюбимым?

Обычно он проникается сочувствием. Но не сегодня.

Тогда я протягиваю руку, чтобы выбросить тост в мусорное ведро, но Арни, пружиной разогнув свои клешни, хватает последние два ломтика. Он сминает каждый кусочек в маленький шарик и запускает один в Эми, другой в меня под аккомпанемент собственных воплей: