Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

И октябренком, и после я доставал деда расспросами про войну. Вторую. В смысле — вторую в его жизни. Я никогда не мог понять, да, небось, уже и не пойму, как это: в мороз сидеть в окопе круглыми сутками? А выскочить из укрытия и бежать навстречу вражеским пулеметам — про это я понимаю еще меньше. Я бы, пожалуй, так не смог. Скорей всего, меня б расстреляли за невыполнение приказа, окажись я в такой кошмарной ситуации. И я б не особо огорчался перед казнью, как мне кажется — быстро сошел бы с ума. Ну а когда случается такое, то уж ничего не страшно.

Я самым пристрастным образом расспрашивал деда про подробности. Чем больше я расспрашивал и слушал его, тем меньше понимал.

Как он вообще попал на фронт? Имея железную бронь? Точнее, угольную, которая была не менее надежной.

Дед запомнил звук льющейся воды, ее Сталину наливали в стакан из графина — по радио это было хорошо слышно! А еще видел на Красной площади елки, торчащие из ящиков с песком. Закрашенные в цвет хаки кремлевские звезды. Обшитый фанерой Мавзолей. Москва-реку, от берега до берега затянутую камуфляжем. И на площади Свердлова — обломки сбитого немецкого бомбардировщика.

Война войной, а учебный процесс — первое время — у них шел по плану. С той поправкой, что ночами студенты не спали, а дежурили на крышах, готовые тушить зажигательные бомбы, засыпая их песком.

В первые те военные месяцы деда то забирали в армию, даже выдавали обмундирование и назначали на должность, однажды аж командиром роты, — то отправляли обратно доучиваться. Наконец, в декабре он получил диплом горного техника, и сразу выпускников отправили в «Наркомуголь» — жечь архивы, чтоб не достались немцам. Стало понятно, что город собирались сдать врагу… И вот ответственные работники выкидывали из окон самые важные бумаги, внизу их забрасывали в костер, недогоревшие приказы летали по двору, черные хлопья висели в воздухе, это было слегка похоже на метель из грязного снега, — примерно в таких картинках теперь подают тему ядерной зимы.

Жизнь в столице постепенно угасала. Перестали ходить автобусы, их позагоняли в укрытия. Закрылись пекарни, и хлеб пропал, его ни в магазинах не было, ни в столовых. Какую-то еду еще продавали, но часто продавцы отказывались брать деньги и раздавали товар даром, поскольку все равно выручку некуда сдавать: инкассаторы куда-то делись. Среди дня над Москвой то и дело появлялись одиночные немецкие самолеты, кружили и даже обстреливали из пулеметов что-то, привлекшее их внимание, а что именно — снизу было не понять. Немцы глушили совецкие передачи и передавали свои новости на русском, пугали: «Скоро будем на Красной площади!»

После выпуска дипломированных техников выселили из общежития и велели ехать по распределению на шахты Урала — Донбасс-то был под немцами. Дед и пара его товарищей пешком с вещами — тогда барахла у людей было мало — добрались до Курского вокзала… А там — толпы народу, люди набиваются в поезда!

Компании удалось втиснуться в электричку. После на какой-то станции им повезло — пересесть на поезд, который вез подбитые танки в тыл, на ремонт. Однажды во время длинной стоянки, стоя на перроне, друзья увидели своего однокурсника — Лёшу Стаханова! Он выглянул из окна, его курьерский стоял на соседнем пути. Отец-основатель движения имени себя ехал в одном вагоне аж с самим Левитаном. Лёша дал ребятам бутылку водки, от щедрот — vip-пассажиров хорошо снабжали.

Ехали они так, ехали… По пути выходили на каких-то станциях, отоваривали хлебные карточки, впрок наедались супа, в столовых. Копали на брошенных полях брюкву, в дорогу. Ходили в баню — в Кирове, к примеру.

Через месяц после отправления из Москвы они прибыли, наконец, в Пермь. И явились там в «Наркомуголь», эвакуированный из Москвы. Молодых специалистов распределили на шахту, куда-то под Челябинск. С той шахты дед через месяц таки сбежал в Красную Армию, — даром что у него была шахтерская бронь.

Мечта сбылась — он в войсках!

В роте половина народу не знала грамоты. Когда надо было расписываться — да хоть на листке с текстом присяги, — люди ставили крестик и оттиск большого пальца, обмакнутого в чернила.

Перед отправкой на фронт дивизию вывели на тактические занятия. Мороз 30 градусов. Несколько бойцов отстали и замерзли насмерть. Комполка перед строем помянул их:

— Ничего страшного! Это просто идет отсев, за счет слабых. От таких на фронте все равно толку не будет…

Новобранцы выслушали это молча, просто подумали про это, и всё. А что они могли сказать-то?

Кто не замерз, те поехали на Запад, бить немца.

На остановке в Саранске случилось памятное событие: на привокзальной площади дед купил 40 стаканов (по 20 руб.) самосада и долго радовался выгодному приобретению. Было приятно, что куревом он себя обеспечил до самого фронта — Ленинградского, кстати.

Понятно, что на фронте, под Питером, было голодно, продовольствие завозили с перебоями. Дистрофия косила даже командиров, что уж говорить про рядовых. У деда от голода опухли ноги, так что ему пришлось по швам распороть галифе ниже колен. Впрочем, иногда в деревнях удавалось разжиться сухарями. А там и весна — зацвели елки и сосны, так что в солдатском меню появились свежие побеги и завязь шишек.

Дальше — лето, с подножным кормом. Но — комары, и немецкая авиация…

Запомнился день, когда казнили самого первого в части самострела, — это был татарин. Человек вроде принял все меры предосторожности: не просто пальнул себе в ногу, а сперва примотал к ней кусок еловой коры, а винтовку привязал к дереву — и куском проволоки дернул спусковой крючок. А дальше самострел сглупил. Как выстрелил, так сразу винтовку и бросил, стреляная гильза осталась в патроннике. Ну хоть бы додумался затвор передернуть. Всё с ним было ясно.

Сразу яму выкопали, усадили самострела на краю — ну а как же ему стоять, когда нога прострелена. Пришел особист, с ним двое автоматчиков, каждый дал очередь из ППШ — и убитый упал в хорошую сухую могилу. Всё быстро, технологично.

Деду запомнилось, что самострел был в шинели, так в ней его и зарыли. В его молодости, в Гражданскую, людей выводили на расстрел в исподнем, что после особо подчеркивалось в совецком кинематографе. К мануфактуре в разруху относились бережно. А во Вторую мировую снабжение было всяко получше, не сравнить. Ну и потом не хотелось, наверно, и пафос снижать: речь о судьбах родины и предательстве, так что хрен с ней, с шинелкой, пропала, и ладно…

После этого случая самострелы у них в части стали осторожничать. Чтоб стрелять себе в ногу — такого уж не было. Стали сговариваться по двое, и стреляли друг в друга, с расстояния в пару метров, никаких вкраплений пороха — вроде как немецкий снайпер попал. Впрочем, на эту хитрость особисты не велись. И вместо тылового госпиталя, на который рассчитывали членовредители, — был, как и положено, расстрел перед строем. Там у них повезло только одному из тех «пацифистов»: он, как началась перестрелка, перебежал к немцам. Может, и выжил у них там.