Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Дом был настолько просторен, удобен и чист, что немцы именно туда сносили туда своих раненых.

Старшая из детей, Марья, была тогда совсем мелкая, но ей запомнилась такая детская роскошь: немцы дали ей горсть конфет, подушечек. Она от радости плясала на постели. Конфетки там полдня лежали, дети на них долго смотрели, любовались, жалко было есть такую красоту, — но потом, конечно, съели, а как иначе.

Она не понимала, что такое эти немцы, соображала только, что это мужики какие-то чужие, не наши, и говорят непонятно.

После их всех, хозяев, из избы выселили. Немцам самим места не хватало, а тут еще туземцы! Но выселенным разрешили разместиться в погребе. Марья помнит, что заболела тогда, ее мучила жажда, а за водой выйти нельзя было, наверху в тот день стреляли. Ну и дали ей рассолу напиться, из кадки, что в погребе. Больше пить было нечего.

Стрельба долго не утихала, немцы чем-то гремели наверху, потом постучали в крышку погреба. Елена вылезала посмотреть и увидела, что постояльцы высыпали в сенцы жар из железной буржуечки, и уж стенка занялась. Хозяйка огонь потушила, успела, не то дом бы сгорел. У нее ведра с водой стояли наготове, немцы ж заранее предупредили:

— Так, мол, и так, нам приказ — спалить дома, ослушаться мы не можем, но и баб жалко с детьми, мы тебе загодя дадим знать, — как подпалим, ты сразу и туши.

Это был такой отклик фюрера на сталинский приказ — при отступлении жечь деревни, чтоб противнику негде было греться. А население — ну что ж, если Сталин своих русских не жалел, то с чужих фашистов вообще какой спрос?

Немцы объяснялись с Еленой тремя или четырьмя известными им русскими словами и еще на пальцах, тыча ими то в окно, то в ведро, но было понятно. Снаружи немцы плеснули на угол бензином, уже пошло гореть, но бабе удалось ликвидировать очаг возгорания. На этот угол обугленный и сейчас можно посмотреть, дом до сих пор стоит.

Немцев тогда отогнали, вернулись наши, командир поселился в этом же «кулацком» доме, наилучшем, дед Егор же был серьезный человек. Отъевшись и отоспавшись, красноармейский босс начал харассировать хозяйку. Она удивилась: на такое даже немцы не замахивались! Не позволяли себе, почему-то. Наш командир психовал, требовал, но ей как-то удалось его пристыдить. Невыгодное сравнение с немцами красного командира огорчило, но он это проглотил, последствий не было — оставалась у него совесть, не совсем пропащий человек! Vip-ухажер отстал от Елены, а больше ей ничем не помог, но и на том спасибо.

Так что, значит, было и от немцев хорошее. Хорошее! Это надо понимать.

Немцы, немцы… Всё ж не самые они плохие, против всех прочих. Это я себя так утешал, успокаивал, и — не без успеха! Как-то меня это утихомиривало.

Немцы и убийства. Про это лучше бы, конечно, без подробностей. Так еще классик учил! И вот какими словами:

«Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаяся его шуткам, закричала как один человек, и разбойник принужден был замолчать; не от негодования закричала казарма, а так, потому что не надо было про это говорить, потому что говорить про это не принято».

Да, немало в жизни таких вещей, про которые лучше не говорить и не знать. Про могильных червей я вам уже рассказывал, и вы теперь про это не забудете, картинка будет стоять у вас перед глазами, надо оно вам или нет. Вот еще из той же оперы история, про которую вам лучше не знать. Мой очень дальний, примерно трою-четвероюродный, точно не скажу, брат сделал следующее. Внезапно, без подготовки, не сказав никому из родни и соседей, купил гроб, положил в него покойницу-мать, нанял грузчиков — и вот они несут груз на кладбище. Встречные крестятся и спрашивают:

— Кого ж хоронят?

— Да вот — мать умерла.

— Как? Вчера ж была жива здорова, и вдруг — похороны!

Никто не удивился, когда на другой день гроб выкопали и стали разбираться. Убийство — вот что это было. Просто убийство. Ну, сын убил мать. Мою дальнюю родственницу, которую я за жизнь видел раза три. Убил он ее из-за денег. Ему надо было, а она всё спрятала и на уговоры не поддавалась. Угрожал — а она не боялась, ну сын же, ничего он ей не сделает. А сделал! Легко убить человека, который тебе доверяет. И даже любит.

Кстати, прошли годы, родственничек тот мой отсидел — и освободился! А уже в Донбассе шла война, так что, пропади какая старушка, никто б ее, скорей всего, и не хватился. Но когда на дворе мир, то всё сильно усложняется, всякие условности мешают жить. Не хотел бы я увидеться с этим теперь уже чистым перед законом дальним братом своим… Тем более в Донбассе. Тем более в теперешнем. Интересно, чем он там сейчас занимается?

… Про своего деда на войне — я думал и думаю так много и так часто, что это, похоже, главная тема моей жизни. При том что жизнь это не моя, а моего деда, давно покойного. Но вот тем не менее. Эти навязчивые мысли не вылетают из головы. И по ходу их думанья я замечаю странные вещи, которые иначе, скорей всего, остались бы незамеченными. Вот, нашелся как бы двойник моего деда. Ну двойник — это слишком сильно сказано. Но, по крайней мере, это человек, который шел похожим путем. Если б они встретились, то, думаю, им было б о чем поговорить. Особенно если без свидетелей. Но вряд ли они пересеклись хоть раз! Теоретически такая возможность была: перед войной и в ее начале оба они были в Москве. Вот что общего между моим дедом и Аркадием Гайдаром? Ничего, — казалось бы. А общее таки было. Да хоть то, что молодость оба провели похожим образом. Были, как теперь говорят, силовиками. А потом оба — почти одновременно — ушли из ЧОН. В самом начале 20-х. И встроились в мирную жизнь. Один пошел работать в шахту, другой — в газету. Странно — для меня, во всяком случае — что оба бывших чекиста в 1941-м сами просились на фронт, хотя их туда никто не тянул и даже не звал. Их даже не пускали! Аркадий стоял на учете в психбольнице, лежал в ней временами — ну куда ж тут на войну? У моего деда была бронь, шахтер же, на войну его не пускали, а послали на Урал, так он оттуда таки обманом протырился в армию, записавшись добровольцем. На фронт бежали как гимназисты. Какие были времена! Какие люди!

Вот что их, отцов семейств, немолодых уже людей, обоим в районе сорокеты, тянуло на войну? Высокие материи? Любовь к Сталину? Желание отдать жизнь за родину? Ну уж во всяком случае не военная романтика… Которой оба уж нахлебались в молодости. Что мы знаем про тех людей? Как можем их понять? Передалось нам от них что-то? Начнись сейчас война, побежали бы мы в военкоматы записываться добровольцами? Мне в какой-то момент показалось, что деды, оба, пошли на войну, чтоб смыть с себя вину. За ту старую кровь своих, которую они пролили в 20-х. Ту, что вытекла из тел безоружных людей, расстрелянных чекистами. Они, небось, хотели оправдаться, перед собой — так-то их никто не трогал, не винил за это. Ну, убивали, и ладно, «время было такое». Но, видать, что-то их грызло изнутри. Оба хотели наконец повоевать по-настоящему. По-мужски. Как воины, а не как каратели. Может, именно поэтому они с таким упорством рвались на фронт? Мне кажется, мой дед был счастлив, когда из пулемета бил немецкую пехоту. Нет места сомнениям, угрызениям совести — всё ясно, прямо и чисто. Всё — по самым высоким понятиям. По гамбургскому счету.