Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Егор Гайдар, в отличие от меня, был лишен живого общения со своим великим дедом! Это очень драматично и трагично, что — лишен. Дед Егора не передал внуку человеческого тепла и персональной энергии, вот не сложилось. Но зато не учил, как мой дед: торгашей всех если не расстрелять, то уж посадить-то надо. Такие вещи хорошо ложатся на нежную детскую психику. И в итоге Егор всё ж спокойней меня относился к рынку, к торговле и прочим не-романтическим вещам, и ничто не мешало ему любить товарно-денежные отношения — любить бескорыстно и оттого, может, особенно сильно и ярко.

Егор, небось, был неплохо осведомлен о деяниях своего знаменитого дедушки. Который проводил продразверстку. На своей земле, большой кровью. Мне кажется, он хотел как-то хоть символически что-то исправить, искупить вину предка, пытаясь построить в России капитализм, то бишь свободную экономику.

Не могу поверить, что у него не было таких мыслей.

Ему, наверно, было смешно слышать идиотские вопросы типа: что ж вы не продолжаете дело своего героического деда, зачем вы предали его память?

Продолжать что — грабить крестьян? Убивать лучших людей? Расстреливать политических противников, — депутатов парламента, например?

Впрочем, обстрел Белого дома, я думаю, целиком на совести Егора. Он таки продолжил дело своего деда — но внук стрелял уже туда, куда надо. Мишень была выбрана верно.

Подробности ухода Аркадия на фронт широко известны. Еще и месяца не прошло с начала войны, как писатель уехал на Юго-Западный фронт — как корреспондент «Комсомолки». Его, как и прочих приехавших на событие, поселили в богатой киевской гостинице «Континенталь». На рассвете корреспондентов поднимали и, покормив завтраком, везли на фронт — на «эмках» и в кузовах полуторок. Вечером привозили с фронта обратно, в их пафосный отель. Они там быстро строчили тексты и диктовали их по телефону в московские редакции. (Так через много лет и «мои» корреспонденты, которых я возил по Балканам, когда там стреляли — передавали репортажи!) После всего — душ и, разумеется, водка. Дальше Аркадий, как известно, отказался возвращаться в город из поездки на партизанскую базу — которая скоро оказалась за линией фронта, в немецком тылу. Впрочем, партизаны те были какие-то странные, неканонические. Вот что про них написал историк Камов, которого очень уважают в семье Егора:

«Поскольку жизнь была сытной и разгульно-безмятежной, то командир с комиссаром не придумали ничего умнее, как устроить однажды дуэль. Они стрелялись из старых револьверов системы „наган“ прямо в лагере. Причиной смертельно опасного поединка стала приходящая прельстительница. Кругом были сотни молодых, одиноких, голодных женщин, но этим двоим была нужна одна и та же. Облеченные доверием партии командиры обменялись „протокольными“ револьверными выстрелами, как будто на дворе стоял XIX век. На том и закончили».

Эх кому война, а кому мать родна! Но эти вояки не помешали Аркадию умереть героем, ему нечего было стыдиться.

А вот еще же писал старик Пастернак, тоже про что-то похожее, про ощущение насчет войны, про русский садомазотрагикомический тупик:

«… по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов, даже на воле… война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.

… коллективизация (тут как бы отсылка к нашим с Егором дедам, ветеранам ЧОН. — ИС) была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале. И когда разгорелась война, её реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного щастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной».

Как оно там у них всё было? Дед еще вспоминал:

— В обороне скучно. Наши кричали немцам, ну, для развлечения: «Фриц вшивый! Ганс!» А те что-то орут в ответ. Приходят ко мне бойцы, я тогда уж старшиной был: «Иван Митрич, немец тебя ругает!» Идите вы! — говорю. А немцы точно кричат через рупор: «Иван! Ты дурак!» Потом кто-то обидится, они или наши, и начинается перестрелка. Смотришь, кого-нибудь и ранили.

— А что ж вы, зачем трогаете их? Иван таки дурак, получается…

Не стреляйте в немцев, не злите их — такой, что ли, message? Гм. Но, опять же, на войне солдат должен делать что скажут, а не развлекаться, а?

Дед вспоминал жуткие экзотические происшествия, которые выбивались из однообразия окопного быта. Однажды во время немецкого артобстрела подползает к нему рядовой и протягивает что-то непонятное — какой-то ком, вымазанный кровью и глиной. Что это? Оказалось — отрезанная осколком человеческая голова. Тема Берлиоза блять.

— Вот, это голова бойца Остроушко, — говорит солдатик, и видно, что он не в себе.

— Ну и шо?

— Я вам принес. Вы ж старшина.

Дед велел этому рядовому, который был в тот день сильно в неадеквате, аккуратно положить голову в воронку от снаряда, забыть про нее — и заниматься дальше согласно распорядку дня. А через час после предъявления этой расчлененки на передовую привезли обед: котел вареного мяса. Которое мало кто мог есть, все ж видели эту жуткую голову, memento mori ну буквально.

Дед тогда от горячего, от мяса, категорически отказался. Выпил кружку спирта и погрыз сухарей, вот и весь обед. Даром что старый чекист и много чего повидал — а вот ведь поди ж ты, пробрало.

И я думал, спрашивал себя: что страшней — черви в гробу или отрезанная солдатская голова в рифму с вареной говядиной?

Это изысканное переживание — что мясо, оно и есть мясо, неважно чье, что мы все — млекопитающие… Безумие это? Или не безумие? Про это уж столько говорено, что тема кажется скучной. Надоевшей.

После похорон я забрал из дедовского шкафа все его записи. И листал их после в поезде. Какие-то страницы пробегая на скорости — многие истории он мне уже не раз рассказывал-пересказывал. «А вот был у нас в кавалерии случай…» Но я этими тетрадками дорожил — это ж история и живой в ней человек. Родной. И от этого всё получается очень доходчиво — даже про далекое прошлое.

Я родился в селе Славгород, это под Ахтыркой. Семья у нас была большая — 10 душ. Отец, мать, я, два младших брата — Петр и Андрей, сестра Ольга, дедушка Алексей Павлович, бабушка и их две дочери.