Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Дед на войне…

Я насмотрелся в кино расхожих сюжетов, где наши элегантно, играючи, побеждают глупых фашистов, и всякий раз после кино требовал от деда устного продолжения темы, предвкушая рассказы про подвиги. Но про это он почему-то молчал. Рассказывал только, что где-то под Питером воевал в лыжном батальоне. Это мне было понятно: лыжи и у меня есть, а добавить к ним еще красивый автомат с диском — и беги вперед, постреливая!

— А много ты немцев убил? — тыщу раз я у него про это спрашивал.

— Идем лучше работать. Нам надо еще много полезных дел сделать.

— Ну-у-у…

— Всё, всё. Идем.

… Деда достало из миномета, ударило осколком в ногу, когда они шли в атаку, по снегу. На волокуше раненого притащили в землянку медсанбата, налили полстакана спирту — и на стол. Ступня раздроблена, пяточная кость расколота (позже похожее ранение получил модный Лёня Парфенов, когда под ним на съемках проломился помост), обе голени переломаны. Два дня дед орал, весь под медицинскими наркотиками, боль же была дикая:

— Блять ёб вашу мать, вперед, за мной!

Дальше его отправили в госпиталь, на Селигер. А после — в другой, в Вышнем Волочке. Там положили в углу, на носилках. И говорят:

— Вы не в этот госпиталь попали! Вам в другой надо.

— Да куда ж мне в таком виде, да в метель?

— Ничего не знаем. Ваши проблемы.

Дед тогда достал из вещмешка свой ТТ с такой мыслью: «Застрелю кого-то из этих, если станут выгонять». Добрым словом и пистолетом можно добиться больше, чем одним только добрым словом! Военврачи, увидев направленный на них ствол, сразу включили схему «Ну так бы сразу и сказал!» (А то они мало видели малохольных пациентов.) После такого захода раненого оставили в госпитале. Начали лечить.

Нога дико болела, настолько нестерпимо, что дед умолял ее отрезать. Но его не послушали. Может, военврачи боялись уголовки — «Он вас уговорил, чтоб на фронт не возвращаться!»

А вот — трогательное, из его записей:

«В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю — а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда) — зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:

— Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!

Главврач — участник финской войны. Когда я увидел у него на груди орден „Красная звезда“, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.

Он вторично подошел ко мне и спросил:

— Что бы вы ели? У нас для раненых всё есть.

Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, и я подумал, что он оставит меня в покое.

Однако через несколько минут он подошел снова. С ним была медсестра, она несла на тарелке два красивых свежих яблока и блюдце с медом, а в другой руке — две банки, из тех, что на спину лепят, — красного вина. Уговаривать врач не стал, а сказал строго:

— Выпить вино и съесть то, что просили! Я приказываю!

Мы с ним выпили по банке, я закусил яблоком. Уходя, врач велел медсестре перед едой давать мне стопку — вина или водки.

И вот как утро, надо завтракать — а кормили там хорошо — мне стопочку приносят, я выпиваю… Хорошо!

А как-то не оказалось консервированной крови моей группы. Тогда вызвали молодую медсестру, комсомолку, и она согласилась стать донором. Я отказывался: зачем ее мучить? Но она настаивала, и мне пришлось согласиться. Та медсестра оставила мне свой адрес, по моей просьбе, но он затерялся потом в переездах, а вспомнить я не смог. Так что не было возможности еще раз поблагодарить ее, письменно, за благородный поступок.

Это я написал, чтобы знали, какое чуткое внимание было к раненым».

Рана была тяжелая, осколки так разворотили ногу, что деда долго мотало по госпиталям, от Селигера до Горького, через Подмосковье и Москву, — с декабря 1942-го по осень 1944-го.

Ногу в итоге спасли, но полностью не восстановили — без костылей было никак. На фронт он больше не вернулся.

А поехал на Урал, на «свою» шахту.

Та война — дело прошлое. Кажется, что никакие немцы до нас отродясь не добирались. А ведь они были тут. Эта картинка, на ней немец в военной кепке, такой как бы фашистской буденовке, очень удобно в мороз опускать уши этого треуха, для тепла, — так и стоит перед глазами. Привыкли мы к ней! Безучастно на нее смотреть не удается. Удивительно — но была же у тех же немцев концепция, что можно приехать в чужую страну, бесплатно, встать с утра, выпить кофе, перекусить и пойти немножко поубивать местных — и после отдыхать и ждать обеда, с нетерпением! Опять пожрать и пойти еще кого-то убить… И пойти, посвистывая, — на танцы, к примеру. Под музыку — патефон же конфисковали у туземцев… И так — год за годом!

И вот еще воспоминание знакомого старика. Он мне рассказал, когда мы с ним пили самогонку в его деревне.

В 1942-м разведчики шли по проселку недалеко от Лебёдок и наткнулись по пути старую церкву, давно закрытую и разоренную. Местные оттуда растащили что могли, а что осталось, то запакостили и испохабили, как водится. Свои всё это сделали, здешние — кто ж еще.

И вот комсомольцы эти зашли туда, в оскверненный храм, и увидели на стенах остатки старых фресок. С них еще смотрели, бледно, древние лики. И ребята не удержались, надумали себя порадовать, скучно же. И они для веселья стали бить из автоматов по нарисованным святым.

Постреляли, посмеялись — и пошли себе дальше.

А иногда же бывает так, что наказание за что-то ужасное следует быстро, без промедления — еще и счастливая улыбка не успевает сойти с лица злодеев. Немцы, расквартированные в Адамово, услышали эту стрельбу, и их командир послали отделение, выяснить, что там такое. И вот когда те наши разведчики шли через горку, их положил немецкий пулемет, всех до одного — часу не прошло с комсомольского развлечения.

Немцы вернулись в Адамово, в «свою» деревню. Какие-то из них были на постое в доме деда Егора. Дом так назывался по старой памяти, так-то Егора давно сослали и след его пропал. Он был кулак, ну а как же, богатый — держал двух коров и летом брал пару работников, стало быть, эксплуататор, понятное дело. А зимой никого не нанимал, вдвоем они с женой обходились, вели хозяйство. И шили разное, оба, он и жена, на заказ. Богачи, ага. Отправили их в Сибирь, но они до нее, небось, и не доехали. Не то б написали родне.

В доме, после того как пропал Егор, осталась племянница «кулака», Елена, с четырьмя детьми. Она в детстве, в голод, была отправлена из города к родне, на время, да так и осталась. Вышла тут замуж, но ненадолго: мужа забрали в Красную Армию и он быстро, к осени 41-го, пропал без вести, и больше про него никто так и не узнал ничего. Был бы жив, от него б дошли какие вести. Написал бы.