Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Володька отправлялся в армию в глубокой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то всё недосуг было рассказать, тем более что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…

Володька огорчился до слез. Он попрекал мать — называл ее так по-прежнему, как привык. Как и раньше, он к ней обращался на «вы», так у них было заведено. С фронта он слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:

— Я ж не твiй син, — и дальше продолжал по-русски: — Ты меня предала, так получается…

— А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ними было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю.

По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? К чему людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт).

Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все — фашистские, коммунистические или белогвардейские — были, что так, что этак, репрессивными. Белых она замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада — не говоря уж про винтовку.

Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу: они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склады на произвол судьбы — а то ж, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы — даром что пустые, — воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то… Думали, что у нас везде так же, как у них там в Европе. А у нас вам тут не Европа никакая.

Действительную службу Володька отбывал на войне, в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:

«… Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника. Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».

Леня — это самый меньший брат, про которого уже была речь.

Или так:

«… я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.

Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.

Привет всем родным и знакомым. Примите привет от моих друзей. Письмо писал в 2 ч ночи. С тем до свиданья. Ваш сын Вовка. Жду ответа».

Это было новогоднее поздравление, 1944/1945.

А вот апрель победного счастливого года:

«Привет из Курляндии.

Здравствуйте дорогие родители. Шлю вам свой горячий боевой привет и крепко жму ваши руки.

… я хочу написать вам немного об жизни латышей которые живут в этой местности.

Живут они очень хорошо, у них свои имения, по несколько штук коров, лошадей, овец десятка по два а то и больше, свиней по десятку, вобщем всего много.

И вот во время когда штурмуем эти имения бывают случаи что даже хозяева этих имений стреляют с пулеметов по нам. Но уж когда овладеваем хуторами тогда у нас всего вдоволь и выпивка и закуска все есть. Правда фрицы жестоко обороняются но все же все их старания удержать наши войска не под силу, хотя на нашем фронте продвижение маленькое, но пленных и трофеев очень много».

Самое замечательное в этом правдивом простодушном письме — это штамп:

«Просмотрено военной цензурой 08981».

Вот уж точно просмотрено, все всех смыслах.

Действительно, что ж бойцам, уже не выпить и не закусить? Тем более, что Володькин командир допускал факты вопиющей дедовщины: забирал у молодых бойцов наркомовские — и все выпивал лично. (Это уже из поздних устных рассказов.)

А там и война кончилась — но молодежь долго еще дослуживала. Письма шли уже не с войны, а из тыловой части, которая жила вполне себе беззаботной жизнью:

«… погода неблагоприятная, целый день идет дождь, вообще уже последние дни августа месяца пошли дожди, ночи стали холодные, раздетый не пойдешь к латышке».

С войны и от латышек Володька пришел сержантом и орденоносцем.

— А за что у тебя Орден Славы 3-й степени? — спрашивали его, ожидая пафосных рассказов про подвиги и героизм.

— Да так… Наш взвод отстал от полка, а тут немцы, ну мы и отстреливаемся, у нас же пушка. Хватились нас, только когда вспомнили, что у нас полковое знамя. Послали за нами роту, та отбила нас. Всем дали по ордену, и мне в том числе. Просто получилось так.

Еще у него был Орден Красного знамени, связь которого с фактами героизма он тоже отрицал. И медаль «За оборону Ленинграда», про которую он после говорил детям:

— В любой ленинградский вуз устрою, я как участник обороны города имею льготы!

В Латвии тоже полно вузов, но их он сыновьям не рекомендовал.

Уйдя на дембель, Володька быстро женился — но не на одной из своих подруг, каким писал из армии, а на серьезной девушке Тане из планового отдела шахты «Капитальная». Она, несмотря на всеобщую нищету, очень тщательно подбирала гардероб и как-то так его дизайнировала, что выглядела не теткой, а просто дамой. К тому ж она медленно поворачивала голову, когда ее окликали, и смолоду требовала, чтоб к ней обращались по имени-отчеству.

Володька — тогда непьющий, и ТВ еще не было — завел себе хобби: голубей. Он их целовал, кидал вверх камнем, гонял с шестом, менял на базаре — короче, любил. Полет, свобода — наверно, дело было в этом, простые символы. Молодая жена, само собой, осуждала это «детство» и мечтала загнать своего геройского мужа в вечерний институт. Он отшучивался — но голуби и правда веселей.