Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Однажды Володька вернулся с работы, и, как он привык, сразу на голубятню — а там пусто. Ни одной птицы. Что такое? Оказалось, пришел парень, говорит Татьяне: «К вам мой голубь вроде залетел, а нельзя ли посмотреть?» Да чего тут смотреть, забирай их хоть всех. Тот обрадовался! Ну и унес с собой два мешка птиц. Ей было смешно наблюдать, как они нервно ворковали и трепыхались напоследок. Володька был вне себя, в сердцах сказал, что убьет жену!!!

Может, именно с того вечера жизнь их начала разлаживаться, он полюбил выпивать и завел вполне взрослое, не детское уже хобби: девок.

— Что, ты опять недовольна? То одно не нравится, то другое. Да тебе просто не угодишь! — говорил он полу-в-шутку, прикидываясь удивленным.

Но жена таки вынудила его пойти учиться — правда, всего лишь в техникум. Конспекты и курсовые ей пришлось за него писать самой, «тебе надо, ты и занимайся». Диплом, тем не менее, выписали на него…

Без высшего образования он смог дослужиться только до начальника профкома — что, впрочем, тоже неплохо. Вместо того, чтоб слепнуть в мрачных угольных подземельях и забивать легкие нехорошей пылью, он проводил время на свежем воздухе: дружил с подшефным колхозом, отправлял детей в лагеря (пионерские), командовал похоронами убитых на производстве шахтеров — и еще ж распределял квартиры! Одну из которых превратил в базу отдыха, где руководство дружило с девушками, и всё у них получалось здорово — а то ж раньше нелегальная любовь протекала исключительно в лесопосадках только летом, а теперь круглогодично! Жить стало лучше, жить стало веселее.

Что касается серьезной личной жизни, то Володьку на шахте называли «Дважды герой». Потому что одна его постоянная подружка — после развода с Татьяной, которой он не простил голубей, а она ему — блядей, — была дочка Героя Советского Союза, а у второй — у Людки — папаша был Герой Соцтруда. Стало быть, девушки из хороших семей засматривались на него. Старший сын подкалывал старика-отца, беспримерного ходока:

— А мне как, Люду мамой называть?

Мальчик был всего на четыре года младше «мачехи»…

Ирония судьбы: человек любил поорать про ненависть и презрение к спекулянтам, хвалил работяг, но как-то получалось, что жил он весело и красиво, еще с тех времен, когда удавалось поживиться на складах вермахта, и всегда был при делах, там, где делят что-нибудь приятное. А убытки его страшно раздражали. Он не мог забыть про обиду, которую фронтовикам нанесли в оттепель: перестали доплачивать за ордена, а деньги это были серьезные.

— Я наградами, значит, гордился, а теперь это что ж — просто значки? — вопрошал он.

Была, была в нем коммерческая жилка, но он в этом боялся даже себе признаться; ну а что, такое было время, такое воспитание. Но вот эту сметку он своему потомству передал, сам того вроде не желая — но гены ж не спрашивают, как им быть. Младший сын в 90-е внезапно прыгнул из инженеров в бизнес, торговал металлом, в долю попросились бандиты, начались разборки, слово за слово, ну и пуля в голову — широко он пожить не успел, всё нажитое вкладывал в пропащее, как оказалось, дело. Старший сын кончил мореходку, думал — «навезу из загранки колониальных товаров и буду гулять!» Так оно и получалось, долго, но потом «профессия моряка стала не престижной, а даже позорной», но это уже другая история. Это что касается сыновей; а у внука — МВА, он с головой ушел в инвестиционный банк, растет, катается на лыжах, улучшает жилищные условия, всё ж таки наследственность у парня хорошая…

Володька умер в 66 лет, а про то, что скоро помрет, знал заранее, он был в курсе, отчего так высох и как будто стал меньше ростом: рак. По Макеевке всегда ходили разговоры про то, что от терриконов фонит и всё, что вытащено из-под земли, из глубины — то хуже Чернобыля. А дальше — как кому повезет: на одних не действует, у других какие-нибудь внутренности гниют, а у третьих от радиации стоит так, что аж человеку самому страшно. Дядя, кстати, до самых последних недель дружил с девчонками, которые по старой памяти, помня его профсоюзную борьбу за права трудящихся и широкие банкеты в шахтной столовой, давали старику бескорыстно, из уважения. Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть, как говорится.

Дай Бог всякому такое послесловие — да к тому ж ко вполне продолжительной, полезной для страны и, несмотря на это, веселой жизни.

… Дня через три после возвращения деда, инвалида войны, с Урала, еда и деньги кончились, так что настало время ехать на менку. Собрали всё, что оставалось еще из пожитков. Большие надежды возлагались на отрез ситца — начальник ОРСа выдал его фронтовику-инвалиду, помог.

И вот дед с женой и свояченицей Настей поехал в село возле станции Пятихатки. Харчей за привезенное ими барахло дали так мало, что деду пришлось отдать еще и бритву; это было очень досадно. Но и это не спасло ситуацию. Тогда он снял с себя гимнастерку и отдал ее за ведро кукурузы. Остался в бушлате на голое тело.

В том селе, где происходила менка, они задержались. Чтоб подзаработать. Остановились у одной молодой хозяйки. Женщины копали огород, а дед сидел в хате и лущил кукурузу — выдирал зерна из кочанов. В уплату они получили сколько-то этой самой кукурузы, а еще — картошки и пшеницы. С этими харчами, что наменяли и заработали, они на телеге, запряженной хозяйкиными — та сжалилась над инвалидом — коровами, доехали до станции. А там им посчастливилось залезть в товарный вагон — как раз эшелон порожняка отправлялся в Донецк за углем.

И вот они дома! С харчами! В хозяйстве была железная терка, так вот на ней перемалывали пшеницу, два раза, из этой муки пекли хлеб — и несли на базар, а там он был нарасхват.

Потом, когда после немцев жизнь наладилась, всем выдали хлебные карточки. И зажили они!

А если б дед не пришел с войны, что б было с семьей? Немцы чудом не убили его тогда под Питером! Не порвали на куски миной какой-нибудь… Ну что, спасибо надо сказать, наверно, за это, а?

Я когда слушал такое, мне представлялось, что мой старик-отец, который дожил чуть не до 80 лет — это не отец мне, а как бы я сам. Ну вот по той же моей мысленной конструкции, что я — это мой дед. Там всё запутанно, в моих мыслях. Мой отец — это иногда был как бы я сам, а иногда — мой ребенок, малый, голодный, беззащитный. И это выглядит так, что я не могу и не смогу никогда накормить его и защитить. Что такое ад, вот можно понять из тех рассказов и из моих бесполезных, задним числом, мучений. Бесполезных, но сильных и страстных. Там были уместны даже слезы. В начале 90-х, когда моя жизнь в который уже раз дала трещину, я задумался: а если нечем будет кормить детей? Что тогда? Я прислушался к себе и понял: если совсем край, пойду в банду. И там буду даже и убивать людей. Ради денег. Хотя — если уж убивать, превращать красавцев в холодные, как змея, трупы, — то какая разница, чего ради ты идешь на это? Убивать — оно и есть убивать… Всё, что кроме — это уже несущественные детали.