Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Путь в Макеевку был тоже окольный, как на Итаку. После всех своих скитаний дед, наконец, выписался из последнего госпиталя — и поехал. Не домой, хотя немцев из города к тому времени давно уже выбили — а почему-то на Урал. Дед что-то объяснял про документы, вот откуда он призвался, значит, туда вроде и положено вернуться, ну хоть заехать и выправить бумаги… Но после до самой смерти бабка ему при случае, когда они орали и ругались, всё ему припоминала:

— А, тебе тут что-то не нравится? Так никто не держит! Езжай к своей уралочке!

Больше никакой информации про амуры деда до потомства не дошло.

Короче, отправился он из госпиталя на Урал. И там заехал в село Чебаркуль, где — по легенде — вроде жила семья пулеметчика из его взвода. Он пришел к ним в дом… Родня того бойца накинулась с расспросами:

— Ну как там сейчас наш Кирюшка?

Но дед его уж года два не видел, с того своего последнего боя. Сын Кирюшки, подросток, поехал провожать моего деда на станцию. И там, когда они сидели вдвоем на лавке, ждали поезда, мальчишка вдруг зарыдал. Что такое? А ему было очень обидно, что, пока отец сражается на фронте с фашистами, мать спуталась с шофером, который у них на постое. Спит с ним в одной койке! Пацан хотел про это написать отцу, да бабка не велела: жив останется, пусть сам разбирается.

— Разве ж это правильно?

Дед подумал тогда:

— Такое дело находит на баб иногда…

А мальчишке сказал:

— Да, верно, не пиши ему про шофера, это правильно бабка сказала.

— Почему ж не сказать правду? Он на фронте, а она его дурит!

— Не пиши. Это тяжело ему будет. Что ж он может сделать, когда так? Ничего ж не сделает… А напишешь — настроение какое у человека будет? Отвлечется на эти мысли, задумается — и не ровен час попадет под пулю!

Дед посмотрел на эти детские страдания — и в тот самый момент, может, решил вернуться в Донбасс, к семье. Как они там без него? Чего боялись? Кто их обижал? Над чем они, голодные, жалобно плакали?

И вот дед по железке, с костылями и пересадками, долго-долго ехал — и проехал полстраны, и вернулся в родной город. Ну чисто Уллис.

Город стоял почти совсем пустой… По пути домой с вокзала дед остановился в парикмахерской, чтоб умыться и побриться — хотелось ему предстать перед своими в приличном виде.

Он добрался до домишка, вошел… Тощие его дети, бритые наголо, вши же, сверкали голодными глазами, они были полуголые — из вещей почти ничего не осталось: что можно было, всё пошло на менку, на харчи. И в доме было холодно, топить же нечем. Жена не выбежала его встречать — больная, лежала на кровати, в углу. Но потом из последних сил все-таки встала.

Дед приехал домой не с пустыми руками. Привез харчей: две пачки пшенного концентрата! И вот из них сварили похлебку. Было страшно смотреть, с какой жадностью дети кинулись на эту кашу. Которая была моментально съедена. Дед тогда подумал:

— Ребята голодные, как собаки.

Небось, и Урал вспомнил, на котором чуть не остался…

На полевой книжке еще оставались какие-то деньги, так на следующий день он с дочкой Раей, моей будущей теткой, пошел на базар. Буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала — 300. Деду запомнились менты, которые ловили людей: и тех, кто покупает, и тех, кто продает. И вот на фронтовые сбережения купил инвалид еды. Рая несла покупки домой, а дед тащился за ней на костылях… Шли долго. Только к вечеру добрались до дома. Дед выдал детям хлеба по куску, сала по чуть, покрошил цыбули. На этот раз ели уже не так жадно… После ужина стали укладываться; тогда как попало спали, кто под кроватью, кто под столом — «кто где».

Бабка на ночь рассказала ему ужасное: она побывала в гестапо, думала, что — всё, конец. И дети без нее пропадут. Пришли немцы, устроили обыск: искали краденое. Старший его сын (и мой старший дядя), Володька, был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.

Правда, джинсами и Marlboro он не торговал, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью — мать, двух братьев и сестру — и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад; далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.

Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличным, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники — ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.

Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на «Капитальной», ну в поселке возле шахты «Капитальная» — но Володьку немцы не застали дома. Его кто-то предупредил, он сбежал и спрятался у соседей — через две улицы, — так что вместо него забрали его мать, бабку Марью. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента — и унесли со склада винтовку. А это, сами понимаете, уже совсем другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.

— Плохи твои дела, старая ведьма, — сказал переводчик. — Чувствую, шлепнут тебя. Ну так сама виновата.

Бабка всё поняла и сделала последнюю попытку: после всех рыданий и вырывания с головы волос, и причитаний она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное — и воскликнула:

— Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!

— Що ти брешеш!

— Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.

Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька — сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, с посттравматическим синдромом, после Гражданской-то и после службы в губчека ему под руку лучше не попадаться…

Короче, получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку. Володька сбежал в Мелитополь, а когда немцев из Макеевки выгнали, вернулся из бегов целый и невредимый. А его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии, — но быстро разобрались и вместо концлагеря отправили парня в учебку. И это было щастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках.