Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

Когда самолёт со скрежетом и воем стал приземляться, Смирнову показалось, что он, аэроплан, вот-вот рассыплется.

Дима огляделся. Трусливая девушка спала: видимо, решила, что так лучше, дескать, была не была. Смирнов захотел её поцеловать, но одумался. «Поцелуй во время гибели — не поцелуй», — подумал он.

Самолёт подбросило, что-то вспыхнуло за окном, и машина с грохотом приземлилась всё-таки.

Пассажиры минуты две молчали, как зачарованные. Потом зааплодировали. Девушка проснулась от сладко-тревожного сна. Все двинулись на землю с явным облегчением: приехали, да ещё живые!

Дело было под вечер. Смирнов от любвеобилия к жизни выпил в аэропортном баре две чашки капучино. «Жить вкусно», — с удовольствием вздохнул он. Чтобы вернуть чувство вечности, решил не сразу ехать домой, на квартирку умершей жены, а побродить вокруг Миланского собора, благо никаких вещей с собой не взял: всё нужное было в квартирке.

Вокруг собора было шумно, торговля шла вовсю, птичек хоть отбавляй. Но Смирнов любовался не этим, а древностью, и мечтал, кем бы он был, если бы жил во времена строительства этого собора.

Птичек он почему-то здесь не пугался и для умиления позволил себе зайти в кафе: побаловаться соком. Крепкий кофе пить остерегался: берёг себя.

Наконец он очутился, усталый, в своей скромной, глубоко знакомой квартирке. Её тихий вид успокоил Диму; за окном тоже было спокойно, и он блаженно заснул.

Проснулся он рано утром, был ясно, светло. Смирнов подошёл к окну и замер: вместо привычной картины знакомого города он увидел нечто невообразимое! Не было прежних улиц, домов, а вместо них возвышались дикие, но холодные здания, напоминающие скорее фантастические деревья, чем жилища. Располагались они хаотично, эти глыбы — но это явно был огромный город. Другой город. Окно Смирнов оставил открытым ещё с вчера, и сейчас его поразила тишина. Абсолютная тишина в этом городе, ни звука, ни души.

«Ах, вот оно что!!!» — у Смирнова загорелся ум. Он опустился на пол и всем нутром завыл. Он понял, что на свете есть нечто страшнее смерти.

Коля Веткин был существо ни во что не верящее. Во всём высшем он сомневался, негодовал и часто плакал по ночам, когда думал, что нечто высшее есть. Но зато в мире сём был уверен. Не то чтобы уж совсем, но как все. Было ему 25 лет, и жил он в бедной «хрущёвке» на 4-м этаже, в однокомнатной квартире один. И район был весьма никудышный. Но Коля ко всему приспособился. Капитализм оказался ему по плечу, в общем, он не голодал, и на водку хватало. Работал, как попало и где попало. Не скучал он, в конце концов, от этой жизни. Соседи за года перестройки свыклись со своей судьбой и жили тихо, смирно, законобоязненно. Ясно, что немного странные они были люди. Кругом ворьё, разбой, а они затихли. Из-за тишины их самих и не грабили, потому как даже шпана удивлялась им. Кола со шпаной был на «ты», и они его не трогали. По их понятиям, он им был свой, хотя никого не бил, не воровал, не грабил. Коля таким отношением очень гордился. Но соседка его по лестничной клетке, Варвара Степановна, говорила, что он плохо кончит. Веткин не отрицал этого, хотя в душе не понимал, почему он должен плохо кончить. А если плохо, то ведь и все плохо кончат, рассуждал он про себя. Дети вкруг казались обычными, и среди них находились другие, какие-то задумчивые.

Коля Веткин особенно уважал одну, с нижнего этажа. Её звали Ирочкой, и было ей лет десять. Родители её пропали, и жила она с дедушкой, Петром Палычем Вильевым, человеком лет 50-ти, работящим и уже непьющим. Ира любила своего дедушку, только плакалась, что у него нет бороды. Нередко прогуливались они вместе. Пётр Палыч степенно вёл внучку за руку, а она, отнюдь не шаловливая, покорялась ему от всего сердца и с уважением. Никому неизвестно, в том числе и самому Коле, почему он уважал 10-летнюю Иру. То, что он уважал дедулю — понятно, а то, что внучку — не совсем. Встречаясь в доме на грязноватой лестнице, он всегда здоровался с Петром Палычем и перекидывался с ним несколькими многозначительными словами.

И вот однажды возвращался Коля из магазина домой и видит: незнакомый мужик лет 50-ти с лестницы навстречу ему спускается. Коля поднимается, не обращая внимания, поравнялись, а мужик ему и говорит:

— Что ж ты, Николай, старого соседа не узнаёшь?

И хриплым таким голосом говорит. Коля Веткин так и замер. И видит: за спиной у незнакомца она, Ирочка. И пищит:

— Как же вы с дедом моим не здороваетесь…

Коля совсем остолбенел. Смотрит на незнакомца и ничего не понимает. Рост вроде тот же, возраст тоже подходит, но рожа-то совсем другая. Морщинистая, строгая, брови лохматые, и глаза дикие. А у Петра Палыча лицо было доброе, забитое жизнью. Коля отступил к стене и пробормотал:

— Да что же это такое…

А дедуля поглядел на него глубинно-мрачно так и поговорил:

— Совсем молодёжь памяти лишилась. Задурит голову мраком, и он теперь и с родной матерью не будет здороваться, слова ей не скажет. Помирать будет, а он телевизор смотреть станет.

Коля телевизор отродясь не смотрел, не любил. Но, взглянув ещё раз на Петра Палыча, решил, что конец его, Коли, близок.

Он быстрёхонько сбежал вверх, к своей квартире. Увильнул, одним словом… Но дальше пошло ещё хуже…

На другой день Коля встретил Петра Палыча — и как ни в чём не бывало. Вильев Пётр — он, и лицо прежнее, и внучка при нём.

Коля не показал вида, подумав, что он во всём виноват. Поздоровались нормально. Пётр Палыч в глаза глядел, как всегда, добренько.

Дня через два Коля Веткин опять наткнулся на Петра Палыча с внучкой. На тихой улочке, сбоку. Только лицом это был уже не Пётр Палыч, лицо было иное, уже третье с виду, считая лицо собственно Петра Палыча и лицо его на лестничной клетке, впервые иное. И сейчас оно тоже было иное, с ухмылкой. Пётр Палыч внучку держать за ручку бросил, сам руки раскрыл для объятий и с криком радости ринулся на Веткина. Веткин с визгом улизнул. И всё это стало повторяться с тупой последовательностью. То у Петра Палыча обычное его лицо, то другое, с разными оттенками и нюансами. То не меру смешливое, даже дурашливое, то глубоко мрачное, то истеричное, и совсем непохожие.

Коля Веткин тогда чуть не помешался. Всё боялся, что Пётр Палыч его укусит. «Если он так меняется, то почему же он не укусит тем более», — думалось Веткину.

У соседей он по поводу лица Петра Вильева и спрашивать не решался, мол, в сумасшедший дом отправят, правда, спросил у одного старого деда, но тот погрозился в милицию позвонить. А жизнь шла всё хуже и хуже, словно углубляясь в безумный и чёрный туннель.

От всего такого расклада Коля Веткин совсем ошалел и решил отрицать самого себя. Взглянет в зеркало, улыбнётся, как нездешний, и скажет: